Он то идет по сцене, пританцовывая, то взлетает легко вверх, словно не весит ни грамма, и мысок вытянут, будто это самое естественное в жизни — взлетать над землей и тянуть мысок. Он то приземляется на одно колено, играючи, и ты веришь, что это совсем легко, то летит по сцене колесом, а потом подпрыгивает и идет назад во флик-фляке, невесомый и гибкий.
Когда он берет в руки куклу, то сразу забываешь, что тут только что был человек.
Руки Сэма срастаются с крестовиной, они врастают в нее, продолжаются марионеточными нитками-жилами, превращаются в маятник, а Шут оживает, словно Сэм на спектакль одолжил ему всего себя. Шут подмигивает и глядит умными глазами, удивляется и хохочет, становится таким важным, будто бы в спектакле нет других ролей и кукол.
Стреляют небывалыми цветами световые пушки, прожекторы-пистолеты наведены на сцену. Безумствует световая симфония, брызжет свет, будто сцена сама превратилась в шутовской разноцветный костюм.
Я сижу на балконе около майкиной осветительской будочки и не дыша смотрю на сцену — стараясь не пропустить ни одного движения Сэма.
Кажется, так хорошо Сэм не играл никогда.
Кажется, что «Хрустальный башмачок» уходит вместе со всеми: с куклой Шута, с Сэмом, который лучше всех играл его, с Лёликом, сделавшим всех кукол для спектакля.
Я уже нашел в шкафу старую спортивную сумку и притащил в театр. Когда мне отдадут Шута, я спрячу его туда — чтобы Сашок ничего не заметила. А потом подарю — на день рождения.
Если бы людей можно было положить в сумку, я бы упрятал туда Сэма — чтобы он не уехал. Чтобы он всегда был рядом. Перед спектаклем я, как бездомный пес, слоняюсь около его гримерки.
Когда-то я торчал у него все время, пока он готовился к спектаклю, не в силах уйти даже на минуту. А потом он стал меня выпроваживать, когда переодевается.
После того как однажды я вдруг застыл, глядя на него.
Вот только что это был Сэм, который сидел со мной, когда родители уезжали на выездной спектакль, вместо бабушки, которой у меня не было, родной Сэм, который терпеливо учил со мной «жи-ши пиши через „и“», сидя за гримировальным столиком.
И вдруг я увидел, что он совсем другой.
Сэм перехватил мой взгляд — как будто мы фехтовали в спектакле и он отвел мою шпагу ловко куда-то вверх.
Он перехватил мой взгляд, и глаза его стали еще темнее — глаза смотрели удивленно и недоверчиво. Будто кто-то чужой внезапно застал его тут — неодетым.
— Иди-ка ты, Гриня, погуляй, — сказал и легонько развернул меня к двери, чуть подтолкнув, будто опасался, что я не уйду.
— Почему это? Мне ж всегда можно было тут быть, когда ты переодеваешься!
— А теперь нельзя. Незачем. Ну давай, давай — шагай!
С тех пор я всегда дожидаюсь его у гримерки.
И мне одиноко. Ведь Сашка вечно нет — она куда-то уматывает.
Сашок объявила Филиппу войну. Сразу же, как ушел Лёлик.
«Пощады не будет», — так она сказала.
«Филька», — презрительно говорила она, завидев его, и, отворачиваясь, кривила чуть синеватые губы.
Она пачкала его стул краской, подсыпала в клей гвоздей, прятала подальше — чтобы Филипп не нашел — чертежи и наброски художников. На самое страшное — подрезать у марионеток ремешки где-то наверху, в крестовине, она, правда, не решалась.
Иногда Филипп заставал ее в мастерской, и тогда она улепетывала со всех ног.
— Малявка вонючая! — орал он вслед и выбегал из мастерской.
— Прыщ! Фуфло придурочное! Мастер недоделанный! — надрывалась Сашок, отбегая подальше, чтобы он ее не достал.
— Прекратите! — сердился то и дело Олежек, — достали уже. Будешь и дальше так, малыш, — обращался он к Сашку, — запрещу тебе приходить в театр. Поняла, малыш?!
Сашок упрямо сжимала губы. Глаза у нее становились совсем волчьи, и смотрела на Олежека исподлобья.
А на следующий вечер все повторялось по новой. Потому что все-все знали — ни запретить Сашку приходить, ни уволить из театра орущего Филиппа Олежек не может.
— Я устрою ему зашибенскую жизнь, — мстительно цедила Сашок, — он сам захочет уволиться. Вот увидишь — и очень даже скоро!
«Филька-придурок!» — кричала она ему с порога. Если в мастерской не было Мамы Карло кричала, потому что однажды та, услышав это «Филька-придурок», строго сказала Сашку: «Так. Сквернословить будешь дома. У меня — ни-ни!»
Сашок воевала — а Филька все не увольнялся. Тогда она садилась на выкрашенные в черный ступеньки, ведущие от холла с дверями в мастерские на сцену и к гримеркам, и сидела, упрямо наклонив вперед голову, словно хотела ею пробить все на свете стены.
«Ну ты же мне поможешь?» — спрашивала она, и мне тогда казалось, что она чуть не плачет. Но это только казалось — вот еще, стала бы Сашок плакать.
— Дурак, — сердилась она, когда я приносил вместо краски клей, — ничего-то тебе нельзя доверить.
Я понимал, что все это как-то неправильно, но не мог даже себе объяснить почему.
Иногда мне было жалко Филиппа. Но потом я вспоминал, что это из-за него Лёлика отправили на пенсию, и во мне поднималась злость.
А еще я думал, что я трус и слабак и не могу ни на что решиться.
Это Сашок просто знала, что она должна доставать Филиппа, и шла напролом, как маленький бульдозер.
Театр стал непохож на прежний театр.
Он словно превратился в театральный автобус, который катит на выездной спектакль.
Я заходил в мастерские, видел Филиппа и понимал, что зашел, только чтоб увидеть Лёлика, который больше не сидел на своем привычном месте — на высоком стуле, откуда видно и людей за окном, и актеров в холле.
За столом мастеров сидел только Филипп и что-то вытачивал из дерева — и худые лопатки под майкой ходили ходуном, и разноцветный дракон-татуировка на цыплячьем плече шевелил усами. Филипп коротко взглядывал на меня, приподнимал уголок рта, будто хмыкая, дергал бородкой, и сережка в ухе сверкала в свете ламп.
Мне казалось, что в мастерских холоднее, чем обычно.
И похоже было, что начался какой-то странный антракт и никак не закончится.
Что он тянется и тянется — бесконечно.
А должен был уже закончиться — чтобы вернулся Лёлик, чтобы Сэм репетировал новую роль, чтобы наконец-то пропало противное чувство, что все меняется.
Несколько раз я ездил с Сэмом домой к Лёлику.
Он открывал нам дверь и, коротко кивнув, будто и не рад нам, брел в глубину почему-то совсем темной квартиры, в которой жил с Мамой Карло.
— Как придет с работы, помоет, — махал он рукой в сторону грязных чашек и тарелок на столе и отворачивался к окну, из которого была видна река, потоки машин и освещенные орлы с острыми крыльями на башне Киевского вокзала.
Скоро ему дадут место в Доме ветеранов сцены, говорил Лёлик. «Скоро, совсем скоро уже дождусь».
Зачем Дом? Почему Дом — хотелось заорать мне.
А вместо этого я смотрел, как Сэм разговаривает с Лёликом, — как с капризным ребенком.
Он, не стесняясь, брал его морщинистую руку, гладил ее — почти вставал перед ним на колени, увещевая.
— Послушай, ну зачем тебе? Тут же сестра. Тут дом.
— Не хочу никого обременять. Раз не нужен в театре — лучше мне будет в Доме ветеранов. Сестра целыми днями на работе — а там хоть люди.
Мне хотелось крикнуть Лёлику — «ну вспомни, как говорил Ефимович твой — ты сам себя и списываешь!» Но я молчал.
Однажды я попросил его помочь мне сделать куклу — думал, это его порадует. А он только покачал головой: «Нет. Не буду. Всех своих кукол я уже сделал. И хватит».
Сегодня мы ездили с Лёликом в Дом ветеранов сцены.
Пока мы ехали к его дому, я сидел на переднем сиденье рядом с Сэмом и малодушно радовался, что на улицах пробки и можно быть с Сэмом так долго.
— Тебе не жалко, что ты уедешь, а родители останутся тут? — Мне давно хотелось спросить Сэма об этом. Я знал, что они почти не видятся.
Когда-то я случайно услышал, как Сэм говорит Лёлику: «Отец как узнал, сначала кричал. Я до сих пор помню его лицо. Потом сказал — не садись с нами за один стол. Потом велел взять свою тарелку, чашку и вилку с ножом и мыть их самому, „чтобы не перезаразить всех“. Потом вообще стал делать вид, что меня нет. А потом я ушел из дома.
