До моего решения никто не знал, что отвечать. Теперь же мы могли сказать, куда им нужно ехать. Мы позвонили также на радио и телевидение, и нашу информацию передали сразу же. Меня заверили, что все участники спектакля в курсе: оркестр, работники сцены, осветители должны были посмотреть, что можно сделать в церкви. Билетерам было сказано немедленно быть в соборе.
Устанавливать дополнительное освещение в соборе было слишком затруднительно, и мы решили воспользоваться тем светом, который есть в церкви. Мы хотели поставить для хора эстраду, чтобы было лучше видно, но технические специалисты решили, что это слишком большая работа и за оставшееся время им не успеть. Мы решили — насколько это было возможно — выступать в костюмах и гриме, поэтому были наняты грузовики для перевозки из здания театра в собор всего необходимого. Расстояние было небольшим — всего полторы мили, но это в самом центре, где всегда напряженное движение, да к тому же еще шел дождь.
Можно было сойти с ума от телефона, который звонил не переставая. Кажется, нам звонили все, кроме президента Соединенных Штатов, спрашивая, что происходит. У нас не хватало телефонов, чтобы сделать все нужные звонки. Наш сотрудник по связям с прессой Кэрол Саргаула оперативно сняла для себя номер в отеле «Четыре времени года». Это позволило ей связываться с прессой, освободив тем самым наши телефоны.
Конечно, еще не все было сделано. Одну из служащих Джейн — Мириам Левин — отправили в церковь, чтобы она проследила за всем на месте. Найдя помещение рядом с центральной частью собора, она распорядилась сложить там костюмы и оборудование для гримерных. Стали уже прибывать музыканты с инструментами и пюпитрами, певцы, хористы, рабочие сцены. Наконец стали собираться зрители, которых Мириам не впускала: люди вынуждены были ждать под дождем у церкви. Конечно, самая трудная работа была у Мириам. Каждые десять минут она звонила нам из кухни в доме приходского священника позади собора и докладывала, что церковь превращается в сумасшедший дом. Никто из тех, кто появлялся в церкви, не имел представления, что делать или куда идти. Мириам и ее помощники тут же решали все вопросы. Она сообщила, что одна из проблем — не пропустить прессу, которой стало известно о наших планах. Много журналистов толпилось у церкви. Это был как раз тот случай, когда они начнут писать о возникшем затруднении, все преувеличат и превратят все чуть ли не в катастрофу.
Через какое-то время все — они внизу и мы наверху — стали представлять себе, что нужно делать и как обстоят дела, которые вроде бы шли сами собой. Затаив дыхание, я смотрел сверху на церковь, видел, как в нее вбегали или выбегали люди — совсем как в моем номере, где тоже туда-сюда бегали люди. Казалось, что все постепенно налаживается, поэтому я сел, чтобы успокоиться и поразмыслить. Джейн потом рассказывала, как я тихонько сидел, а вокруг все носились, как сумасшедшие. Не помню точно, о чем я тогда думал, но когда уверился, что певцы смогут петь, что представление состоится, то расслабился и даже почувствовал, как мне нравится все происходящее.
Мне было по душе, как люди бросались исполнять то, что было нужно: они не ждали, пока им укажут на то или другое, а сами решали, что делать. Люблю, когда каждый думает и трудится ради общей цели. Еще утром они не представляли, что такое может случиться. Для всех нас это было какое-то захватывающее приключение. Думаю, что любому из тех, кто бегал внизу, врывался в мою комнату или вел через город грузовик с костюмами, все это нравилось так же, как и мне.
Но вдруг взорвалась еще одна «бомба». Мириам позвонила из церкви и сообщила, что более высокое начальство филадельфийской католической церкви пересмотрело прежнее решение и теперь запретило нам представление. Все было настолько серьезно, что даже заперли церковные двери. Туда уже нельзя было войти, но — что еще хуже — нельзя было и выйти. Мириам звонила из пасторской кухни, чтобы сказать, что сама в ловушке. Ситуация была совсем скверной.
Похоже, кто-то из духовенства вспомнил, что несколько лет назад папа издал распоряжение, запрещающее во всем мире исполнение светской музыки в католических храмах. Понятно, что «Реквием» Верди, исполненный Мути в этой церкви, был музыкой церковной. Веселая же опера Доницетти — это история о деньгах и юной любви, это настоящая светская музыка.
Да, это действительно была проблема! Кто-то спросил меня, знаком ли я с папой. Я встречал его преосвященство, даже пел для него, но мне и в голову не приходило, что этого достаточно, чтобы обратиться к нему с такой просьбой.
Мы лихорадочно обсуждали ситуацию. Сегодня один раз мы уже оправились от потрясения. Не было уверенности, что мы сможем справиться и во второй раз. Никто не имел представления о том, что же делать. Церковные иерархи понимали, как все это важно, — и для молодых певцов, и для города. Если они сказали сначала «нет», потом «да», потом опять «нет», это действительно значит «нет».
Надо было сделать последнюю попытку. Мы звонили и умоляли церковные власти сделать для нас исключение, рассказали обо всех наших усилиях за последние несколько часов, когда надо было всех оповестить, дать объявления по телевидению, доставить людей и оборудование к собору. Я даже подумал, а не сказать ли, что любители итальянской оперы всю эту музыку — Верди, Россини, Беллини, Пуччини и Доницетти — считают церковной. Но я не зашел так далеко.
Очевидно, Бог тоже любит эту музыку, потому что церковная администрация передумала: все было улажено, представление разрешили. Оказалось, что один из членов жюри на конкурсе вокалистов был известным в филадельфийской церковной среде католиком. Он-то и воспользовался своим влиянием, чтобы разрешить нашу проблему. Не знаю, как это ему удалось, но я просто счастлив, что так вышло. Позвонила Мириам, чтобы сказать, что двери открыли, и все уладилось.
Думаю, именно в этот момент Джейн и заметила, как я сидел тихонько.
Не было еще и шести часов, а у собора уже тол пился народ. Шел дождь, а люди казались счастливыми. Они стояли в очереди и мокли, ожидая, когда начнут впускать. Мы решили сообщить зрителям три вещи: независимо от мест, указанных в билетах, места выбирают те, кто пришел первым; если не согласны — могут получить назад деньги; если они вошли, то Ими уже никто не занимается. Оказалось, что почти все предпочли войти. Хоть с этим не было затруднений: люди были на удивление чуткими и дружелюбными.
Пора было и мне одеваться и гримироваться. Но опять возникла сложность: программы были напечатаны, но мы о них забыли, и они остались в Академии музыки. Войти же туда не позволят никому — это опасно.
Вы можете сказать, что программы не столь важны для спектакля, и будете правы. Но в данном случае они были очень важны для победителей конкурса, которые надеялись быть представленными агенту или даже получить возможность ангажемента. Но даже для этой цели программа — не главное: кто захочет, сможет и так получить необходимую информацию. Но, имея дело с неизвестным, хотя и талантливым певцом, агенты обычно бывают осторожны. Поэтому нужно облегчить им задачу. Когда четко напечатаны имена исполнителей и названия городов, откуда они приехали, — это порой означает, что менеджер позвонит тебе.
Молодой помощник режиссера вызвался поехать в здание Академии и привезти программы, даже если ему придется стрелять. Не знаю, воспользовался ли он оружием, но съездил он не напрасно. В тот день было столько героев, что невозможно их всех упомнить.
Волнение нарастало. В телевизионных новостях уже показывали толпу у собора. Я мог наблюдать ее на телеэкране или видеть из окна номера. Толпа была больше, чем мы ожидали. Здесь были не только зрители. Казалось, внизу на площади собралась почти вся Филадельфия, чтобы посмотреть на происходящее.
Но даже с учетом того внимания, которое проявили к нашей проблеме средства массовой информации, мы должны были быть уверены, что все зрители, купившие билеты заранее, в курсе происходящего. Поэтому мы повесили у парадного входа и артистического подъезда Академии музыки объявления о переносе спектакля в собор святых Петра и Павла. Было ясно, что начать ровно в восемь нам вряд ли удастся, потому что даже опоздавшие в Академию музыки должны иметь время доехать до церкви.
