— Он парень сильный. Он сам о себе позаботится. Нам же нужно завести Фордиану и трогаться в путь.

Фордиана оказалась обшарпанным, наполовину проржавевшим грузовиком — «пикапом». Она стояла прямо перед окном спальни Пэли, чтобы он ночью в любую секунду мог удостовериться, что никто не угнал машину и не разворовывает с нее детали.

Старик выпил три четверти бутылки в четыре могучих глотка, затем отвинтил крышку радиатора и остаток пива вылил в горловину.

— Она знает, что, кроме меня, ее никто не будет угощать пивом. Поэтому стоит кому–то из вечно шатающихся здесь бродяг попытаться украсть ее, как она начинает хрипеть, кашлять, и все это происходит до тех пор, пока я не просыпаюсь и не задаю отличной трепки хулиганам. Она женщина. С ней надо обходиться тонко.

Он опорожнил бутылку до последней капли и закричал:

— Вот так! Теперь только попробуй не заведись. Я не пожалел для тебя пива, которое мог бы сам выпить. Только попробуй, и я выбью из тебя дурь кувалдой!

Дороти молча залезла на сиденье рядом с Пэли. Завыл стартер, затрещал двигатель.

— Ктонеработает, томунеположенопиво! — взревел Старик.

Раздались хлопки, грохот, серия громких выхлопов, с лязгом переключились скорости. Пэли с торжеством обнажил чудовищные зубы, и «пикап» запрыгал по булыжникам.

— Старик знает, как обращаться с этими девками, будь они из мяса или же из жести, двуногие, четырехногие или колесные. Пиво, любовь и хороший шлепок по выхлопной трубе — этого им вполне достаточно. Я такой уродливый, что сначала у них желудок выворачивается наизнанку. Но стоит им только унюхать запах, столь непривычный в этом мире, и они готовенькие, они уже мои и на все готовы. Так было испокон веков между нами, мужчинами Пэли и бабами Г’Яга. Вот почему их мужики боятся нас, и вот почему мы накликали на свою голову столько бед.

Дороти молчала, и Пэли тоже притих, как только грузовик выехал со свалки и свернул на федеральную дорогу номер двадцать четыре. Пэли, казалось, весь съежился, стараясь ехать так, чтобы не вызвать малейших подозрений. В течение трех минут он покрыл расстояние от лачуги до городских окраин, однако все это время ему приходилось утирать свою потную ладонь о синюю спецовку.

Тем не менее теперь он не пытался ругаться, чтобы снять напряжение. Совсем наоборот. Он напевал себе под нос какую–то неразличимую мелодию.

Расслабился он только тогда, когда углубился на добрых километра полтора в городок Онабак и свернул с основной дороги в переулок.

— Ну и пытка. Я ее терплю много лет, с тех пор как мне исполнилось восемнадцать. Сегодня, похоже, даже хуже, чем обычно. Наверное, потому что вы со мною. Мужчинам Г’Яга очень не нравится, когда они видят меня в обществе одной из их женщин, особенно с такой милашкой.

Он неожиданно улыбнулся и разразился песней о фиалках и розах. Он пел и другие песни, причем от некоторых Дороти краснела, хотя в то же время похихикивала. Когда они выезжали из очередного переулка, прямо посредине фразы он на минуту умолкал и возобновлял пение, только когда пересекал улицу и въезжая в следующий переулок.

Выехав на крутой речной берег, Старик сбавил скорость. Теперь «пикап» едва полз, а маленькие глазки Пэли просматривали кучи мусора и урны для отходов на задних дворах домов. Вскоре он остановил машину и вылез, чтобы осмотреть находку.

— Дружище в Небе! Вот это начало! Смотри–ка! Целая груда бутылок из–под пива и кока–колы, ведь их можно сдать. И к тому же несколько старых колосников от угольной топки. Выходите, Дороти, если хотите понять, как мы, старьевщики, добываем себе на пропитание. Поройтесь и попотейте, тогда узнаете. И если вам попадется любая шляпа или шапка, обязательно скажите мне.

Дороти улыбнулась. Однако, как только вылезла из кабины, на ее личике появилась гримаса отвращения.

— В чем дело, крошка?

— Голова болит.

— Это от солнца. Вот так мы и трудимся. Кузов разделен на пять секций. Вот эта — для железа и дерева. Вот эта — для бумаг. Эта — для картона. За картон платят лучше всего. Эта — для тряпья. Эта — для бутылок, которые можно сдать. Если найдете какую–нибудь интересную книжку или журнал — бросьте на сиденье. Взгляну, стоит ли сохранить ее или бросить в секцию для старой бумаги.

Немного поработав на этом месте, они поехали дальше. Кварталом ниже они остановились около еще одной кучи мусора, рядом с которой стояла тонкая, как осенний лист, женщина, вся высохшая и сморщенная. Она начала объяснять, что она вдова, что муж ее уже пятнадцать лет как умер, но только сегодня она наконец решилась избавиться от его коллекции юридических книг и черновиков. Все это аккуратно сложено в картонные ящики, чтобы было удобнее выносить. Это легко даже для бедного однорукого мужчины и его юной дочери.

Старик снял шляпу и поклонился.

— Конечно, мэм, моя дочь и я сам бесконечно рады помочь вам убрать дом.

— Ваша дочь? — проскрипела старуха.

— Она не очень на меня похожа, мэм, — кивнул Пэли. — И неудивительно. Это моя приемная дочь, бедняжка, она осиротела, когда еще писала в пеленки. Ее отцом был мой лучший друг. Он умер, спасая мою жизнь, и когда умирал, лежа у меня на груди, он молил меня позаботиться о крошке так, будто это моя собственная дочь. И я сдержал слово, данное умирающему другу, мэм. Это был очень хороший человек, да упокоится его душа в мире. И пусть я всего лишь бедный старьевщик, мэм, но я стараюсь, как могу, чтобы воспитать ее скромной, богобоязненной и послушной девушкой.

Дороти пришлось забежать за другую сторону грузовика, где она прикрыла рот ладонью и буквально корчилась от приступа смеха. Когда она овладела собой, старая леди говорила Пэли, что она покажет, где лежат книги. Затем она прошла вперед и стала карабкаться на крыльцо.

Однако Старик, вместо того чтобы последовать за ней через двор, остановился у забора, отделявшего двор от переулка. Он повернулся, и Дороти прочла отчаяние в его глазах.

— В чем дело? — спросила она. — Почему вы остановились и вспотели? И трясетесь? И так побледнели?

— Если я скажу, вы будете смеяться. А я не хочу, чтобы надо мной кто–нибудь смеялся.

— Скажите. Я не буду смеяться.

Он закрыл глаза и стал бормотать:

— Я не обращаю внимания, я не обращаю внимания. Все будет хорошо.

Открыв глаза, он встряхнулся, как собака, выйдя из воды.

— Я могу. У меня хватит духу. Я лишусь множества пива и денег, если не решусь и не заберу эти книги. Приятель в Небе, дай мне стойкость козла и нервы палача. Ты ведь знаешь, что я не трус. Это проклятье, которое наложили на меня Ненастоящие. Ну, давай. Вперед! Смело!

Сделав глубокий вдох, он шагнул через калитку. Опустив голову, не отрывая глаз от травы под ногами, он проковылял к двери в подвал, где его уже дожидалась старая женщина.

В четырех шагах от входа в подвал Пэли снова остановился: из–за угла дома к нему бросился маленький черный спаниель и принялся на него лаять.

Старик неожиданно свесил голову набок, скосил глаза и умышленно чихнул.

Спаниель, заливаясь лаем, отскочил за угол, и Пэли начал спускаться по лестнице в прохладный полумрак подвала, бормоча себе под нос: «Эти проклятые собаки не любят косого взгляда».

Когда он погрузил все книги в кузов, он приподнял шляпу и отвесил поклон.

— Мэм, моя дочь и я благодарим вас от всей глубины наших бедных, но чистых сердец за то сокровище, которым вы нас одарили. И если у вас появится еще что–нибудь, от чего вы захотите избавиться, то, пожалуйста, помните, что мы бываем каждую пятницу в этом переулке во второй половине дня. При условии, что не будет дождя, когда Старый Дружище в Небе оплакивает нас, простых смертных, за нашу глупость.

Затем он нахлобучил шляпу и вместе с Дороти залез в кабину.

Они остановились еще возле нескольких многообещающих куч утиля, прежде чем Пэли объявил, что машина загружена достаточно. Вид у него при этом был праздничный. Вероятно, им стоило бы остановиться позади таверны Майка и пропустить литр–другой пива. Дороти ответила, что пиво ее не привлекает, а вот глоток виски не помешает.