Мне захотелось крикнуть, чтобы он перестал паясничать и выпустил меня. Но все же я этого не сделал. У меня есть своя гордость. Я только сипло спросил его:

— Чего вы хотите от меня?

— Ответь на вопросы, которые я в облике Аллегории и Осла задал тебе. Тогда ты сможешь освободить себя. И будь уверен, что я за тебя развязывать этот мешок не буду.

Что это он тогда сказал? Я неистово обшаривал закоулки своей памяти, но Варево, разлившееся по всему мешку, затрудняло мое мышление. Мне хотелось закричать и порвать мешок голыми руками. Но если я сделаю это, то это будет моим падением, после чего мне уже не воспрянуть.

Я сжал кулаки, сосредоточился и стал прокручивать в своем мозгу события той вчерашней безумной ночи, пытаясь вспомнить, что же говорили Аллегория и Поливайносел.

Что это было? Что?

Аллегория сказал: «Куда вы хотите пойти сейчас?»

А Поливайносел, гоняясь за мной по Адамс–стрит, окликал меня: «Дружочек, а что теперь?»

Ответ на вопрос сфинкса одно слово — человек!

Аллегория и Осел изложили свои вопросы подлинно научным способом, так, чтобы в них содержался ответ.

И ответом этим было то, что человек на самом деле более чем человек. Он способен на многое.

И в следующую секунду, будто понимание этого включило какой–то мощный двигатель во мне, я отторг от себя условный рефлекс и глотнул добрых пол–литра Варева, будто для того, чтобы утолить жажду, и еще и потому, что захотел отбросить от себя остатки тормозящих условных рефлексов. Я велел бутылке, чтобы она перестала хлестать фонтаном. И. разорвав мешок так, что куски его разлетелись далеко, я поднялся на ноги.

Рядом стоял, улыбаясь, Махруд: я узнал в нем своего старого профессора, хотя теперь он вырос почти до двух метров, на голове у него была копна длинных черных волос, и он несколько подправил черты своего лица, чтобы выглядеть привлекательнее. Рядом с ним стояла Пегги. Она походила на свою сестру Алису, только волосы у нее казались рыжее. Это была очень красивая девушка, но я всегда предпочитал брюнеток, Алису в частности.

— Ты все теперь понял? — спросил он.

— Да, — кивнул я, — но не нужно было столько символизма и чисто внешних эффектов, чтобы поразить воображение. Ведь вы меня все равно бы воскресили.

— Да, но тогда ты уже никогда бы не стал богом. И не наследовал бы мне.

— Что вы хотите этим сказать?

— Пегги и я умышленно вели тебя и Алису к этой развязке, чтобы у нас был кто–нибудь, кто мог бы продолжить здесь нашу работу. Нам слегка уже надоело то, что мы здесь делаем, но мы понимаем, что нельзя просто так все бросить. Поэтому я и избрал тебя в качестве своего преемника. Ты — совестливый, ты — идеалист, и ты открыл в себе сокрытые ранее возможности. У тебя будет даже получаться, пожалуй, лучше, чем у меня. Ты создашь мир более прекрасный, чем сумели мы. Ведь ты человек серьезный, а меня всегда тянуло к шуткам и каламбурам.

Пегги и я, — продолжал Дархэм, — хотим отправиться в своего рода Большое Турне, чтобы навестить прежних земных богов, которые рассеяны по всей Галактике. Все они, ты понимаешь, молодые боги по сравнению со Вселенной. Можно сказать, что они только закончили школу и теперь посещают центры подлинной культуры, чтобы отшлифовать свое мастерство.

— А что же будет со мной?

— Ты теперь Бог, Дэнни. Ты теперь сам принимаешь решения. А у нас с Пегги есть много мест, куда мы хотели бы отправиться.

И они исчезли. Я еще долго стоял, глядя на реку, на холмы, на небо и на город, где собрались толпы зрителей. Теперь это все было моим. МОИМ!

Включая и одну черноволосую фигуру — и какую фигуру! — которая стояла на пристани и махала мне рукой.

На следующий день я сидел на вершине холма, осматривая всю долину. Как только появились планеры с морской пехотой, я схватил их с помощью — как это у вас там называется? — психогенеза и одного за другим окунул в реку. А когда морские пехотинцы, размахивая руками, стали плыть к берегу, я посрывал с них кислородные маски и забыл бы о них, если бы вовремя не вспомнил, что многие из них вовсе не умеют плавать. Этих я повыбрасывал на берег, настолько добр я был в этот в общем–то весьма неприятный для меня день.

Настроение у меня было препоганое. Даже несмотря на целебное Варево, ноги мои все еще ныли, а нервная система по инерции испытывала жажду.

Но не это было главной причиной моего дурного настроения.

Обе мои челюсти адски ныли, ибо у меня прорезались зубы.

От автора

Из всех моих коротких повестей этой (после «Оседлавших пурпурных») я отдаю предпочтение. Странная повесть, она имеет любопытную историю. Вначале она была послана Джону Кэмпбелу, бывшему тогда редактором «Эстоудинга» (сейчас «Аналог»). Он отклонил ее — с сообщением, что она вызвала у него тошноту — не потому, что это плохая история, а в связи с яркими биологическими деталями и предположениями. Он полагал, что читатели «Эстоудинга» будут реагировать так же. как и он. Я не был удивлен: это был не первый мой рассказ, вызвавший у Джона тошноту.

Опечаленный, так как мне нравились редакторы «Эстоудинга», я разослал повесть, заранее оплатив ответ, по всем возможным пунктам сбыта. Я миновал Горация Голда, редактора «Гэлакси» и очень хорошего покупателя, так как знал, что издательский живот Горация был не крепче, чем у Джона. Это было мне известно из опыта. Джон считался ярым реакционером, а Гораций — ярым либералом. Конечно, оба были индивидуальностями, увиливающими от хватки любого, кто старался удержать их, пока к ним пришпиливают ярлык. В этом случае общей причиной отказа был страх перед реакцией их читателей.

Боб Миллс, редактор «Журнала фантазии и научной фантастики», тоже отбросил повесть. Она ему понравилась, но была слишком крепкой для его читателей. В это время Лео Маргулис планировал издание нового научно–фантастического журнала «Сателлит» и, услышав о «Брате моей сестры» — тогдашнее заглавие было «Открой мне, сестра», — сказал Бобу, что должен прочитать ее. Он купил ее, и повесть, переименованная в «Странное рождение», была уже в гранках и проиллюстрирована для первого выпуска. Но планы Лео провалились: «Сателлит» был аннулирован.

Боб Миллс, пока все это происходило, изменил свои намерения. Он вынужден был сделать это. Выплатив разницу между ценой, уплаченной Лео и им самим, он опубликовал повесть под первоначальным названием. Большинство читателей было шокировано меньше, чем предполагали редакторы. Это было в тысяча девятьсот шестидесятом году, когда многие запреты были сняты. Склад ума основной читательской массы изменился, появилось больше гибко мыслящих людей.

Не хочу сказать, что реакция редакторов, отвергших эту повесть, была просто реакцией на две главные проблемы в ней: странное общество планеты Марс и еще более странный посетитель Марса — Марсиа. Эта повесть имеет твердую научно–фантастическую основу, но повествует она об инертности землян, внеземных экосистемах, сексобиологических системах, структурах и религии.

Итак, когда эта история была написана, Гавайи не были еще пятидесятым штатом, но это казалось вероятным.

Итак, воспроизводящая фаллическая система людей Марсии — это оригинальная концепция, так же как и оригинальна Джанетта Растигнак в «Любовниках».

В то время, когда я писал две эти повести, я был в своей сексобиологической фазе. И она может наступить вновь — без шуток.

Подумайте только, фаза эта снизошла на меня на короткое время в шестидесятых, когда я писал романы «Образ зверя» и «Дувший».

Шестая ночь на Марсе. Лейн плакал.

Он громко всхлипывал, а слезы бежали по его щекам. Кулаком правой руки он трахнул по ладони левой, так что обожгло плоть. И завыл от одиночества, изрыгая самые непристойные и богохульные ругательства, какие только знал.

После этого он перестал рыдать, вытер глаза, сделал глоток шотландского виски и почувствовал себя много лучше.