Сердце его бешено стучало, руки дрожали. Это была кульминация его карьеры. Его шедевр. Ему нравилось думать о себе, как о художнике, великом мастере преступлений. Может, даже величайшем. Иногда он насмехался над самим собой. Но он слишком часто думал об этом и, вероятно, верил в это. Если в этом деле существуют художники, значит, он один из них. Теперь уже никто не будет отрицать его славу, никто не обойдет его. Кому еще так повезет, кому посчастливится убить Бога?

Однако ему стало грустно. Что делать теперь, когда он достиг вершины?

Он начал размышлять. В громадной Вселенной наверняка есть что–нибудь более трудное, и оно ждет его. Нужно выбираться из этой ситуации и начинать новое дело — более сложное, опасное и… почетное.

Пока что он не мог считать это своим успехом. Ведь он еще не выбрался отсюда. Истинный шедевр только тогда шедевр, когда он проработан и закончен до мелочей. Нельзя допустить, чтобы его схватили. Он не мотылек, чтобы сгореть в пламени великолепного действа, которое сам зажег.

Кармода достал маленькую плоскую коробочку. Открыв ее, он полил тело Бога жидкостью. Увидев, что жидкость смочила всего Месса, он отошел, достал вторую коробочку, скинул плащ, закутал лицо и нажал на кнопку. Из сопла вырвалась струя жидкости. Тело Месса вспыхнуло. Дым и запах горелого мяса распространились по комнате.

Кармода засмеялся. Карренцы теперь никогда не смогут сделать свечу из своего бога. Смесь жидкостей будет окисляться до тех пор, пока тело бога не превратиться в пепел.

Но еще оставалась наполовину съеденная свеча из тела Бога, которую Месс выронил, когда пуля ударилась в него. Кармода поднял ее. Сначала он хотел ее выбросить, потом ухмыльнулся и начал ее есть. Свеча имела горьковатый привкус, но есть ее было можно. Он улыбнулся при мысли, что съедение свечи — уникальное событие. Убийство Бога имеет всего лишь историческую важность. Предыдущих Мессов тоже убивали, хотя и не земляне. Но насколько он знал, еще никто, кроме сыновей Боситы, не ел божественных свечей.

Пока он ел, он осматривал комнату, ища выход. За ногами Боситы Кармода заметил дыру в стене. Почему–то раньше он не видел ее. Дыра была высотой в его рост и очень узкая. Если он пролезет в нее, то наверняка выйдет в какой–нибудь, коридор, ведущий из замка.

Подойдя к щели, он понял, что теперь ему придется платить за невоздержание в пище. Его живот был слишком велик для этой дыры. Джон попытался протиснуться, он почувствовал себя толстой пробкой в узком горлышке бутылки. Он дергался и ругался, не понимая, как же сюда пролезают остальные. Затем ему пришло в голову, что сюда мало кто пролезает. А значит, это вовсе не дверь. Зачем же устроена эта щель?

Ловушка!

Он с великим трудом освободился и отскочил от щели. Обернувшись, он увидел, что арка, которая, казалось, была сделана из камня, как и стены, начала медленно закрываться.

Значит, по крайней мере часть стены была сделана из псевдоселикона, но от этого ему стало не легче. Он не знал, как выбраться из Замка.

Где–то позади раздались голоса. Кричали и женщины и мужчины. Он резко повернулся и увидел, что дверь, через которую он вошел и которая закрылась за ним, теперь была распахнута. Через нее входили карренцы. Те, что вошли первыми, в ужасе смотрели на охваченное пламенем тело Бога.

Джон Кармода вскрикнул и бросился к ним сквозь дым. Его пытались остановить, но он начал стрелять. Карренцы расступались перед ним или бежали обратно в пурпурный туман.

Кармода бежал за ними. Он кашлял, глаза его щипало, из них текли слезы. Но он бежал, пока не оказался на улице и его легкие наконец очистились от едкого дыма. Теперь он перешел на легкий шаг. Через четверть мили он остановился. Что–то лежало перед ним. Это было что–то твердое, застывшее, по форме напоминавшее человека. Кармода решил осмотреть его.

Это оказалась статуя Бана Дремона, скинутая с пьедестала. Кармода взглянул на пьедестал. Там, где не должно было быть ничего, стоял другой Бан Дремон.

Джон схватился за край пьедестала, который был на фут выше его головы, и одним легким движением взобрался на него. И тут с пистолетом в руке он оказался с глазу на глаз со статуей.

Не со статуей — с человеком. Карренцем.

Он стоял в том же положении, что и скинутая статуя Бана Дремона: правая рука приветственно поднята, в левой жезл, рот открыт, как если бы он отдавал приказ.

Кармода коснулся кожи лица, более темной, чем у карренцев, но не такой темной, как бронза статуи.

Она была твердая, гладкая и холодная. Если это и не металл, то что–то весьма близкое ему по свойствам. Насколько он мог видеть в темноте, глаза уже потеряли свою окраску. Джон нажал на них пальцами: они были твердыми, как бронза. Когда же он сунул палец левой руки в открытый рот, то почувствовал, что язык еще мягкий. Видимо, под затвердевшей оболочкой сохранилась живая плоть. Во рту, правда, было сухо, как у настоящих статуй.

Но как мог человек превратить свою протоплазму, в которой было мизерное количество меди и совсем не было свинца, в твердый сплав? Даже если бы имелись все необходимые компоненты в нужных количествах, то все равно, какая же тут нужна температура?

Вероятно, когда солнце излучает бешеную энергию, человек создает мысленные образы и приводит в действие какой–то механизм преобразования, подсознательно используя те силы, которые постоянно присутствуют в нем, но о существовании которых он не подозревает.

Если это так, то человек, в принципе, может быть Богом, впрочем, Бог это слишком громко, скорее титаном. Но очень глупым титаном, слепым циклопом с катарактой.

Но почему человек наделен этим могуществом только в Ночь Света? Ведь его хватило бы, чтобы объять всю Вселенную! И тогда не было бы ничего невозможного: человек мог бы передвигаться с планеты на планету, с авеню замка Боситы на Радости Данте до Бродвея на планете Земля, отстоящей на 1.500.000 световых лет. Человек мог бы стать кем угодно, сделать что угодно, играть солнцем в пространстве, как ребенок играет мячом. Время, пространство и материя уже не были бы стенами, они стали бы дверьми, через которые можно проходить.

Человек мог бы стать кем угодно: деревом, как муж мамаши Кри, бронзовой статуей, каким–то образом сплавив необходимые материалы без тиглей и печей, без знания химического состава, только в этот сплав вложив свои клетки.

Однако во всем этом был один недостаток. После этого нужно было умереть. Обладая чудом метаморфоз, человек не мог совершить другого чуда — оживить себя.

Эта статуя должна была умереть, как должен умереть Скалдер, когда его безумная похоть превратит его в половой орган, а сам монах останется только придатком к нему. Он будет неподвижен и нужен только для того, чтобы кормить себя и вливать силы в свой орган. Сердце будет служить только насосом для накачки крови в чудовищное орудие похоти.

Он умрет, как умрет и Галлункс, горящий в воображаемом пламени ада. Они все умрут, все, если не смогут воспрепятствовать резкому изменению разума и скачкообразному изменению плоти.

А как насчет тебя самого, Джон Кармода, подумал он. Ты хочешь оживить Мэри? Какой вред тебе может нанести ее восстановление? Все остальные обрекают себя на страдание и гибель. А какие страдания в том, что ты дашь жизнь Мэри? Неужели ты исключение?

— Я Джон Кармода, — прошептал он. — Я всегда был, есть и буду исключением…

Откуда–то сзади и снизу до него донеслось рычание и крики людей. Снова рычание, чьи–то предсмертные вопли. Снова рев, а затем такой звук, как будто лопнул мешок. Кармода почувствовал, что ноги его стали мокрыми до колен.

Он посмотрел вокруг и увидел, что луна зашла за горизонт и поднимается солнце. Неужели уже прошла ночь, а он так и стоял здесь в пурпурном тумане? Стоял и грезил?

Он покачал головой. Да, он снова поддался чужому влиянию, его захватили бронзовые мысли статуи. Для него, живого человека, время потекло также медленно и сонно, как для статуи. Он стал жертвой этой каменной философии, и мог бы сам обронзоветь, если бы что–то не вырвало его из шокового состояния. Даже теперь, когда он вышел из этой — комы? — ему очень хотелось тихого покоя, хотелось пропустить сквозь себя медленный и плавный поток времени.