Но это я сейчас так размышляю. А в те минуты, когда вел обреченного на заклание Вентиля, ни о какой радости и мысли не было, весь я был охвачен одной тревогой: как заставить себя сделать то, на что рука не поднимается.
Погруженный в эти волнения, я не сразу заметил, что веревочка, которую я держал в руке, ослабла. Пес, до этого тащившийся позади меня, почему-то порезвел, трусил теперь бок о бок со мной, и я чувствовал, как его морда временами касается моего пальто. Я поглядел — пес косит глазом в мою сторону, словно чего-то ждет. Неужели он почуял для себя недоброе?
Жалость к этому несчастному, обреченному псу заставила меня остановиться. Сразу остановился и Вентиль. Он как-то нервно, подергивая носом, посмотрел мне в бок, облизнулся, еще раз облизнулся… и, повернув ко мне морду, посмотрел на меня такими просящими голодными глазами, что я сразу догадался: хлеб! Он же почуял в моем кармане хлеб — тот самый кусочек, который я так тщательно завернул в бумажку, чтобы не потерялось ни крошки!
Как мне хотелось бы накормить этого голодного пса! Накормить, а не вести его на съедение!
Но обстоятельства были сильнее моих желаний. Я потянул за веревочку, сказал собаке, чувствуя себя перед нею виноватым:
— Пошли, Вентиль.
Пес более не принюхивался к моему карману. Видно, понял, что я не поделюсь с ним своим хлебом. Шел понурив голову, с большими опущенными вниз лохматыми ушами, словно бы всем видом своим говоря: «Что ж поделаешь? Судьба…»
Я не выдержал, остановился. Снял с собачьей шеи петлю, махнул рукой с зажатой в ней веревкой:
— Иди обратно! — и быстро зашагал.
Пройдя несколько шагов, я оглянулся. Вентиль тихо, как бы робея, трусил следом за мною.
— Иди, иди! — снова махнул я ему рукой. И уже с другой тревогой подумал: «А что, если он за мной увяжется? Ведь со мной хлеб…»
— Пошел обратно! — крикнул я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал как можно более сердито, и прибавил шагу.
Но Вентиль продолжал идти за мной. Я взмахнул веревкой.
— Вот я тебя! — Он остановился. Я бросил в него веревку: — Уходи! — и быстро пошел, почти побежал.
Вентиль наконец-то понял, что я хочу с ним расстаться. Да и недолгой была его привязанность ко мне — она держалась только на запахе хлеба, на запахе, который теперь уже не достигал его обоняния.
Оглядываясь на ходу, я видел: Вентиль постоял, постоял, видимо, в смутной надежде понюхал лежащую возле него веревочку и, повернувшись, потрусил обратно — мы отошли от проходной всего на полквартала.
Уже после я узнал от Ивана Севастьяновича, который тоже, в конце концов, отказался от мысли освежевать этого пса, что Вентиль так и сдох в котельной, несколькими днями пережив истопника — своего воспитателя и хозяина.
Уже сгустились сумерки, когда я подошел к нашей школе. В учительскую заходить не стал, прошел прямо в спальню к своим ребятам. Они — кто сидел, подняв воротник шинели, кто лежал одетый, забравшись под одеяло, шлемы почти у всех были застегнуты наглухо: батареи хотя еще и грели, но чуть-чуть. При тусклом свете двадцатипятисвечовой лампочки — в нашем здании каким-то чудом еще работало электричество — ребята читали учебники, готовились к завтрашним урокам.
Мы все время внушали ребятам, что чем более заняты мысли каким-нибудь делом, тем менее ощутим голод. Но дает себя знать истина, заключенная в пословице: «Голодное брюхо к учению глухо». Ребята читают, однако мало что остается у них в головах.
Еще вчера я объявил своим юным батарейцам, что сегодня будем уплотняться. Они охотно откладывают учебники, когда я предлагаю им немножко согреться.
Моя «батарея» занимает две большие смежные комнаты. Теперь она будет занимать одну — мы надеемся, что от этого станет вдвое теплее.
Под моим руководством ребята стаскивают в одну из спален все кровати из другой, выносят в коридор тумбочки: их уже негде вместить, потому что кровати мы вынуждены ставить впритык одна к другой, так что остаются узенькие, едва протиснуться, проходы, да и то не везде.
Я не только распоряжаюсь, где что поставить, но и сам таскаю, и на время этой суеты как-то отвлекаюсь от беспрерывно точащей меня мысли о карточках.
Наконец-то работа окончена. Через час ужин, на который я обязан вести своих юных артиллеристов.
Пойти передохнуть в учительскую или побыть с ребятами? Но пусть они дальше устраиваются по-новому сами — им еще хватит дела: кто-то хочет поменяться местами, чтобы кровать стояла с кроватью приятеля рядом, надо разложить на подоконниках книжки, ранее лежавшие в тумбочках, застелить заново постели…
Управятся и без меня.
Я вспоминаю о деле, которому отдаю в школе свободные минуты. В нем мне иногда помогают добровольцы из моей батареи.
Но на этот раз я хочу заняться этим делом один.
По темному коридору иду в самый конец школьного здания.
От неожиданности вздрагиваю: под ногой словно крохотный взрыв — звонко лопается стекло. А, наступил на пробирку, раздавил. Не заметили, не подобрали…
Я стою возле двери химического кабинета. Стекол в верхней половине ее нет, только по уголкам торчит несколько осколков. Позавчера днем сюда через окно влетел снаряд. Я в это время был в учительской — только что кончились уроки. Услышав звук разрыва где-то на верхнем этаже, поспешил туда. Обгоняя меня, бежали ребята, кто-то кричал: «В химкабинет попало! Горит!» «А что, если там в это время был кто-то из ребят?» — со страхом подумал я, вбегая в коридор, где находится кабинет. Навстречу валил дым, какой-то особенный, едкий, от которого перехватывало дыхание. Когда, пробившись через этот дым, я вбежал в кабинет, то увидел, что там суетится уже много ребят. Одни швыряют песок в угол, где сквозь дым мелькают, извиваясь, языки разноцветного огня, другие с шумом и треском двигают подальше от него столы и стулья, кто-то, не жалея собственной шинели, колотит ею по полу, стараясь прихлопнуть вскидывающееся над ним пламя. В кабинет набилось уже столько ребят, что в нем стало тесно.
Я быстро выпроводил лишних. Послал нескольких за водой. Оставшимся в кабинете распределил дело так, чтобы они не мешали друг другу, — словом, сделал все, что был обязан как начальник школьной команды ПВО.
Через несколько минут пожар был потушен, хотя погасить его было сложнее, чем обычный пожар, — при разрыве снаряда разбились стоявшие в шкафах склянки с кислотами и другими химикатами, все это смешалось, огонь обрел необычную живучесть.
Когда мы — я и несколько старшеклассников, составлявших мою команду, — с гордым видом победителей огня вышли в коридор, я увидел там почти всех наших воспитанников — каждый из них прибежал спасать свою школу.
Иду мимо химического кабинета дальше. Отворяю крайнюю дверь, нащупываю возле нее выключатель. Под окном вполнакала вспыхивает лампочка. Серебристо мерцает в ее тусклом, желтоватом свете иней на окнах. И не только на окнах, но и на полу: однажды ночью прямо в нашу школу угодила бомба. Она пробила крышу, пронизала все полы и потолки, ушла глубоко под землю, но не взорвалась, ее позже вытащила и обезвредила специальная команда. Бомба не нанесла особого вреда — только тряхнула здание. И мы не сразу, лишь утром, обратили внимание на то, что из-под двери школьной библиотеки в коридор натекла и за ночь застыла вода. Когда открыли дверь в библиотеку, то увидели: вода из лопнувшей трубы залила весь пол. А на полу стояли и сейчас стоят ящики с еще нераспакованными после переезда книгами.
Многие из книг, лежавших в ящиках внизу, намокли и заледенели. Стоило открыть книгу и тронуть страницу — она ломалась с тихим стеклянным хрустом.
Как менее занятому уроками преподавателю, руководить этой культурно-аварийной работой было поручено мне вместе с ребятами моей батареи. За один день мы вынули из ящиков все подмоченные книги, поставили на ребро на подоконниках, по книжным полкам, на ящиках. Потом, осторожно перенося их, сушили в спальнях и в столовой. Работа эта была нелегкой — приходилось, чтоб не поломать хрупкие, остекленевшие страницы, действовать без рукавиц, голыми руками, осторожно отдирать примерзшие книги от дна ящиков, одну от другой — и все это в помещении, где не теплее, чем на улице, а на полу — лед…
