Стрельбы прошли, расчет получил высокую оценку. Но Ладушкина это вовсе не радовало, и вечером, встретившись с комсоргом ефрейтором Горелым, он поделился с ним своими сомнениями — прав ли был, что умолчал, не заявил о готовящемся обмане сразу? Горелый на это отреагировал гневно. Сказал Ладушкину, что он поступил не по-комсомольски: конечно, ябедничать на товарищей — последнее дело, но своим молчанием дать им возможность поступить, если говорить прямо, бесчестно — еще хуже.
Конечно, Горелый был прав, упрекая Ладушкина. Но все-таки, как ни суди, у этого такого тихого на вид паренька хватило гражданского мужества пойти против товарищей, ступивших на неверный путь. Далеко не каждый, смелый в других обстоятельствах человек может проявить мужество такого рода.
Выслушав Ладушкина, Горелый предложил: «Пойдем поговорим с ними! Пусть поймут, что они не патриоты своего подразделения, а лжепатриоты». Разговор — неофициальный, в казарменной курилке — прошел на высоких тонах с обеих сторон, длился долго и кончился тем, что Горелый пристыдил незадачливых ревнителей взводной славы и заставил их признать свою промашку. Разумеется, об этих взводных событиях узнал и Макарычев — ведь все, что происходит в подразделении, не может сколько-нибудь долго оставаться тайной для его командира, который почти всегда рядом со своими солдатами. Вскипевший Макарычев дал свирепый нагоняй очковтирателям, заявил, что считает недействительными результаты стрельб по всем пулеметным расчетам взвода. Макарычев тотчас же доложил о случившемся по команде, а Горелому сказал, что ждет, какие меры немедленно примет к обманщикам комсомольская организация по своей линии, а уж затем он наложит на них взыскания своей командирской властью. Что ж, правильно рассудил…
Когда вся эта история стала известна Рублеву, он пришел в ярость — в полку уже давно не случалось чего-либо подобного. Хотя очковтирательство было обнаружено лишь в одном взводе, у Макарычева, Рублев приказал считать недействительными результаты стрельб по всему батальону Левченко. Того это, естественно, не только огорчило, но и обидело, характер-то у Левченко — порох. Но в характере Бакрадзе, которому Левченко в свою очередь предъявил претензии, почему тот допустил в своей роте такую подтасовку, пороха еще больше, чем у Левченко. Все свои гневные эмоции Бакрадзе обрушил на Макарычева. Ну, а после того, как на экстренном комсомольском собрании виновным было воздано должное, на них наложил взыскание и комбат, сочтя, что взысканий, какие им может дать комвзвода за такие прегрешения, будет маловато. Словом, сработала, как это бывает в подобных случаях, цепная реакция.
Реакция, в общем, верная. В армии один отвечает за всех, особенно если этот один — старший, и все отвечают за одного, тем более если он самый младший.
Макарычеву, конечно, пришлось переживать больше, чем Левченко или Бакрадзе. Бедняга лейтенант за последнее время надеялся, и не без оснований, что его взвод займет одно из передовых мест в полку, и вот ложка дегтя неприятностей внезапно ввалена в бочонок меда похвал, который Макарычев уже видел перед глазами и готовился разделить со своими подчиненными.
Но одной ложки дегтя судьбе лейтенанта Макарычева, видимо, показалось мало. Получилось как-то так, без чьего-либо умысла, а просто в соответствии с заранее составленным графиком офицерских дежурств, что именно в тот день, когда взводу Макарычева были назначены повторные стрельбы с ходу, сам он оказался помощником дежурного по полку и не смог перед выходом на стрельбы быть в своем взводе — ни проверить, ни поговорить. Подменить же Макарычева не догадались.
Изнывая от тревоги за то, как пройдут повторные стрельбы, Макарычев не вытерпел и, без ведома дежурного, на его машине примчался на полигон. Взводу Макарычева было назначено стрелять не первым, и он все-таки успел поговорить со своими солдатами. Но пожалуй, лучше бы не говорил. Боясь, как бы стрельбы не прошли плохо, он начал нервозно «накачивать» солдат, которым предстояло стрелять, и вольно или невольно заразил их своей нервозностью, вместо того чтобы вселить уверенность. Сев в один из бронетранспортеров за минуту до выхода того на линию огня, он так усиленно наставлял пулеметчика, что парень, когда пришло время стрелять, был уже вконец взвинчен тем, что рядом — лейтенант, все время твердивший: «Смотрите у меня! Промажете — взводу позор, а вам — больше всех!» Ну, и промазал солдат…
Взводу Макарычева стрельбы зачли, но оценка по той причине, что этот самый солдат пустил пули мимо, была снижена. Ох и казнил себя Макарычев, что так «помог» своему подчиненному! А вдобавок Макарычеву досталось за то, что он без спроса умчался с дежурства на стрельбы.
В общем, хотел Макарычев как лучше, а получилось — как хуже. Но самое худое не в том, что он оставил дежурство, и не в том, что «занервированный» им пулеметчик плохо выполнил упражнение по стрельбе, и даже не в том, что новые стрельбы были перед тем назначены уже всему батальону, они могли быть назначены и без всякого ЧП. Самое скверное в том, что в полку обнаружились обман и круговая порука — пусть в небольшом масштабе, только в одном взводе, даже в одном расчете, но обнаружились. А раз это так — нужна профилактика во всеобщем масштабе.
Подобная профилактика в отношении показухи проводилась по всему полку Рублева, и в ней принимали горячее участие все командиры и политработники и, конечно, мы, политотдельцы. О случившемся говорили на комсомольском и партийном собраниях, писали в боевых листках и стенных газетах, постоянно вспоминали на совещаниях, — словом, выдирали единственный показавшийся побег круговой поруки чрезвычайно старательно, как это, если говорить серьезно, и делать надлежит. Конечно, при всем том не обходилось без усиленного упоминания фамилий Левченко, Бакрадзе и, особенно, лейтенанта Макарычева. Никто не обвинял Макарычева, что он знал о готовящемся обмане заранее и способствовал ему. От него самого организаторам затеи с подставными стреляющими, его непосредственным подчиненным, досталось более, чем от кого-либо. Он искренне был возмущен и тем, что они пытались делать, и тем, что они так подвели его. Но как ни говори, а случилось происшествие в его взводе, значит — он виноват, как был бы виноват в любом неблагополучии, обнаруженном в подразделении: ведь командир отвечает за все — за все поступки и даже помыслы своих подчиненных, ибо даже эти помыслы он обязан знать, и непременно будет знать, если он такой командир, которого любят, которому решительно во всем доверяют и с которым делятся помыслами. Но вот с Макарычевым не поделились… Это он, пожалуй, переживал больше всего — то, что не знал заранее, каким образом некоторые из его солдат решили поддержать «честь взвода». Мне его чувства понятны. Горько знать, что кто-то из тех, кем командуешь ты и кому доверяешь, может тебя обмануть.
Макарычев, Макарычев… Таких, как он, молодых офицеров, у нас в дивизии множество, и судьба каждого из них меня заботит не меньше, чем его судьба. Мог бы я и не очень думать о нем. А вот дался мне этот лейтенант…
Громкие голоса и смех, доносящиеся из прихожей, отрывают меня от моих мыслей. Кажется, Вовкины гости расходятся.
Хлопает закрывшаяся наружная дверь — все выходят разом. Становится совершенно тихо. Значит, ушел и Вовка, конечно, провожать Фаину. Едва ли он скоро вернется.
Как тихо в доме, таком шумном еще несколько минут назад! А не кажется ли тебе, уважаемый Андрей Константинович, странным, что вы, хозяева этого дома, постеснялись показаться гостям вашего сына? Вернувшись домой, пробрались, словно крадучись… Есть в этом что-то обидное для нас с Риной. Да и не только для нас двоих. Неужто мы, люди нашего поколения, уже так далеки от своих детей, что наше присутствие должно обременять их, а за общим столом мы не найдем с ними общего языка? Конечно, у нас неодинаковые интересы, различные во многом взгляды на вещи, ведь с высоты разных возрастов одно и то же видится по-разному. Но есть же у нас и наших детей общее. Самое главное. Ведь так должно быть всегда. Помнится, в семнадцать лет я мог обо всем говорить с отцом, как со старшим товарищем, с легкой душой поверял ему мои секреты, привыкнув делать это еще с малых лет. А почему же у меня с Володькой в последнее время не все ладно в этом смысле? Конечно, старикам всегда кажется, что, когда они были моложе, и солнце грело лучше, и вода в речке была приятнее на вкус. Впрочем, насчет воды, пожалуй, так оно и есть: в дни нашей юности промышленность еще не загрязняла природы в той мере, как теперь. Безусловно, солнце светит и нынче так же, как и в пору нашей юности. Светит равно и старым, и юным, и нет у нас больных проблем отцов и детей. И все-таки — не дальше ли дети наши в своих интересах и заботах от нас, чем в свое время были мы от своих отцов и матерей? Дальше вовсе не потому, что у нас разные пути. Путь у нас и у них один и тот же. Но время разгоняется все стремительнее, вырывая и увлекая из жизни многое, привычное для нас, и принося то, к чему нам привыкнуть трудно, а молодыми воспринимается как само собой разумеющееся. И естественно, им все меньше хочется опираться на наши мнения и советы — в быстротечно меняющемся потоке новизны их взгляды, их пусть небольшой опыт, их мечты и устремления кажутся им порой собственным благоприобретением, а не тем, что исходит и от нас, связано и с нашими прежними мечтами, надеждами, свершениями и пусть даже ошибками… А ведь на самом-то деле это исходит от нас, передано нами детям нашим как наследство, чтобы они приумножили его. И тем не менее в глазах молодости, смотрящих на нас, порой чувствуем мы вежливую иронию: «Да, мы чтим вас, но сейчас — наше время, а в нем — все по-другому, так что спасибо за науку, но…»
