Ночь уже была на исходе, когда гости отправились домой, прихватив с собой невесту: ей предстояло прожить семь педель у родни жениха. Пока гости шли деревней, они громко распевали песни и время от времени завертывали во двор то к одному, то к другому, чтобы перед уходом отдать дань уважения выдающимся мужам вроде Оконкво. Оконкво преподнес гостям двух петухов.

Го-ди-ди-го-го-ди-го! Ди-го-го-ди-го! — То к членам клана взывал экве. Уж что-что, а язык этого инструмента, выдолбленного из дерева, хорошо понимали все. Ба-бах! Ба-бах! — гремела время от времени пушка.

Еще не пропели первые петухи и Умуофия была объята сном и покоем, когда раздался первый призыв экве и пушечные выстрелы нарушили тишину ночи. Люди зашевелились на своих бамбуковых ложах, тревожно вслушиваясь в ночь. К кому-то пришла смерть.

Гулкие удары раскалывали небо. Ди-го-го! Ди-го-ди-го-го! — плыла в ночном воздухе тягостная весть. Далекий, едва слышный плач женщин опускался на землю осадком горя. Изредка его заглушал горестный вопль: то в дом, где водворилась смерть, входил мужчина. Раз или два он громко, во всю силу легких, выражал свою мужскую скорбь, а потом усаживался на землю рядом с остальными мужчинами, слушавшими неумолчный плач женщин да таинственный голос экве.

Бухала пушка. Стенания и плач женщин услышали бы только жители деревни, но экве донес печальную весть до всех девяти деревень и даже за пределы их. Сначала был назван клан: «Умуофия ободо дике» — «Страна храбрых» — «Умуофия ободо дике!» Снова и снова повторялись эти слова, и в сердца людей, покоившихся в ту ночь на своих бамбуковых ложах, закрадывались тревога и страх. Затем экве определил точнее — указал деревню: «Игуедо желтого точильного камня». Это была деревня Оконкво. Название деревни повторялось много раз — «Игуедо», и во всех девяти деревнях люди ждали, затаив дыхание. И вот наконец экве назвал имя умершего, и все вздохнули: «И-у-у. Умер Эзеуду». У Оконкво по спине побежали мурашки — он вспомнил последний приход старика. «Мальчик зовет тебя отцом, — сказал ему тогда Эзеуду, — Не обагри же руки его кровью!»

Эзеуду был великим человеком, и на его похороны собралась вся Умуофия. Били древние погребальные барабаны, палили ружья и пушка, в неистовом безумии метались по деревне мужчины: рубили встречавшиеся на пути деревья, убивали подвернувшуюся под руку скотину, прыгали через ограды, плясали на крышах. То было погребение воина, и с утра до ночи в его усадьбу приходили и уходили отряды воинов. На них были короткие юбки из закопченных волокон пальмы рафия, а тела были разрисованы мелом и углем. Время от времени из преисподней появлялся кто-нибудь из духов предков — эгвугву — они были плотно укутаны в волокна рафии и разговаривали дребезжащими загробными голосами. Некоторые эгвугву отличались буйным правом, и в начале дня едва не случилась беда, когда один из них появился с острым мачете в руке. Завидев его, все в ужасе бросились бежать, и если он не причинил никому вреда, то только потому, что двое мужчин изловчились схватить его и обкрутить по талии крепкой веревкой. Время от времени он оборачивался и кидался на них, и тогда им ничего не оставалось, как спасаться бегством. Но они каждый раз возвращались и хватали волочившуюся за ним длинную веревку. А эгвугву жутким голосом пел о том, что в его глаз вселился Эквенсу — Злой дух.

Но самый страшный эгвугву еще не появился. Он всегда появлялся один и обличьем своим напоминал гроб. Он издавал отвратительное зловоние, вокруг него роились мухи. Даже могущественные колдуны, завидев его, спасались бегством. Когда-то давным-давно один эгвугву осмелился проявить твердость и не уступил ему дороги, за что был тотчас же пригвожден к месту на два дня. Этот эгвугву был однорукий и всегда таскал с собой плетеный сосуд, до краев наполненный водой.

Но среди эгвугву были и совсем безобидные. Один, например, был до того стар и немощен, что ходил, тяжело опираясь на палку. Нетвердыми шагами подошел он к дому, где лежал покойник, постоял, поглядел на него и заковылял обратно — в преисподнюю.

От страны живых было рукой подать до владений предков. И люди то и дело ходили туда и обратно — особенно часто это случалось в дни празднеств или когда умирал старый человек, потому что старые люди очень близки к предкам. Собственно говоря, вся жизнь человека, от рождения до смерти, была не чем иным, как непрерывной цепью разных обрядов, которые постепенно подводили человека все ближе и ближе к стране предков.

Во всей деревне Эзеуду был самый старый. Ко дню его смерти в клане оставалось только три человека старше его и только четверо или пятеро — одного с ним возраста. Стоило одному из этих древних старцев появиться в толпе, как буйство тотчас стихало, молодые отступали, давая ему дорогу, после чего он; исполнял на нетвердых ногах погребальный танец племени.

То были знаменитые похороны, какие и подобали доблестному воину. С приближением вечера крики людей стали еще неистовее, ружейная пальба и дробь барабанов еще громче, все чаще и чаще слышался лязг мачете.

За свою долгую жизнь Эзеуду удостоился трех титулов. Такой почет выпадал на долю немногих. В клане было всего четыре титула, и только несколько человек в каждом поколении получали четвертый наивысший. В этом случае они становились верховными правителями страны. Эзеуду, поскольку он обладал тремя титулами, имел право быть погребенным с наступлением темноты, — лишь одна тлеющая головешка будет освещать священную церемонию похорон.

Но час этого тихого последнего обряда еще не настал, а пока буйство толпы все нарастало — теперь уже каждый неистовствовал за десятерых. Оглушительно били барабаны, люди носились как одержимые, со всех сторон палили ружья, то тут, то там сыпались огненные искры — это с лязгом скрещивались мачете воинов в прощальном салюте умершему. Воздух стал плотным от пыли и порохового дыма. Вот тогда-то и появился в толпе однорукий дух, волоча плетеный сосуд, полный воды. Толпа расступилась и притихла. Потянуло отвратительным зловонием, заглушившим даже пороховую гарь. Приплясывая, дух потоптался возле погребальных барабанов и направился взглянуть на покойника.

— Эзеуду! — крикнул он своим гортанным голосом. — Будь ты беден в своем последнем воплощении, я бы попросил тебя вернуться богатым. Но ты был богат. Будь ты трусом, я бы попросил тебя вернуться храбрым. Но ты был бесстрашным воином. Умри ты молодым, я бы попросил тебя вернуться на долгую жизнь. Но ты дожил до глубокой старости. Поэтому я прошу тебя вернуться таким, каким ты был. Если ты умер своей смертью — уйди с миром в душе. Но если причина твоей смерти — человек, да не знает он от тебя ни минуты покоя! — И однорукий дух, приплясывая, побрел прочь.

Еще одержимее стали пляски, еще оглушительнее — дробь барабанов. Ночь была не за горами — близилось время погребения. В последнем прощальном салюте прогремели ружья, и небо содрогнулось от пушечного выстрела. В этот миг над беснующейся толпой пронесся крик боли и вопли ужаса. И словно по волшебству, мертвая тишина опустилась на землю…

В центре толпы в луже крови лежал юноша. Это был шестнадцатилетний сын покойного, который вместе с родными и сводными братьями плясал у тела отца обрядовый прощальный танец. В руках у Оконкво разорвалось ружье, и крохотный кусочек металла пронзил сердце юноши.

Страшное смятение, какого еще не знала на своем веку Умуофия, охватило деревню. Насильственная смерть не была здесь редкостью, но подобного случая не было еще никогда.