Оконкво хорошо знали во всех девяти деревнях и даже за их пределами. Слава его покоилась на солидных личных достоинствах. Восемнадцатилетним юношей он завоевал почет для своей деревни, победив Амалинзе Кота.

Амалинзе был знаменитый борец, которого во всей округе, от Умуофии до Мбайно, не мог победить никто на протяжении целых семи лет. Его прозвали «Котом» потому, что он ни разу не коснулся спиной земли. И вот такого человека Оконкво положил на обе лопатки в жестоком поединке, едва ли не самом жестоком — по мнению стариков — после того, как основатель их деревни семь дней и семь ночей сражался с Духом диких зарослей.

Били барабаны, пели флейты, зрители следили за ними, затаив дыхание. Амалинзе был опытен и искусен в борьбе, зато Оконкво был увертлив, как рыба. Каждая жила, каждый мускул обозначились у них на руках, на спинах и бедрах, казалось, они вот-вот лопнут от напряжения. В конце концов Оконкво одолел Кота.

Это случилось давно, лет двадцать назад, а то и больше. И с тех пор слава Оконкво росла и ширилась, как лесной пожар, раздуваемый ветром харматтан.

Оконкво был высокого роста и богатырского склада, а густые брови и широкий нос придавали его лицу суровое выражение. Дышал он шумно, и говорили, что когда он спал, его жены и дети из своих хижин могли слышать его дыхание. Ходил он как на пружинах, едва касаясь пятками земли, словно собирался на кого-то напасть. Впрочем, частенько так оно и случалось. Оконкво чуть-чуть заикался и, когда не мог в гневе сразу выговорить нужное слово, пускал в ход кулаки. Люди неудачливые раздражали его, бесили. Раздражал его и родной отец.

Унока, так звали отца, умер лет десять тому назад. Это был ленивый и беспечный человек, который никогда не думал о завтрашнем дне. Стоило у него завестись деньгам, — что бывало нечасто, — и он сразу покупал несколько кувшинов пальмового вина, сзывал соседей и устраивал веселое пиршество. Он не раз говорил, что, глядя на рот мертвеца, всегда думает о том, как глупо не поесть вдоволь при жизни. Разумеется, он был должен всем соседям без исключения — кому несколько раковин каури, а кому и более существенную сумму.

Унока был высокого роста, но очень худ и сутуловат. Вид у него был изможденный и — кроме тех случаев, когда он пил вино или играл на флейте, — печальный. Он прекрасно играл на флейте, и самым счастливым для него временем были те два или три месяца после сбора урожая, когда деревенские музыканты снимают со стен свои инструменты, висящие обычно над очагом. Они собирались вместе и играли, и лицо Уноки сияло при этом тихим блаженством. Иногда Уноку с его оркестром и танцовщиками приглашали пожить в других деревнях, чтобы обучить тамошних жителей своим мелодиям. Они оставались там в течение трех-четырех базаров, развлекая окружающих музыкой и весело пируя. Унока любил хорошее угощение и хорошую компанию. Любил он и чудесную пору, когда прекращаются дожди и каждое утро в ослепительной красоте встает солнце. Обычно к этому времени спадала и жара, потому что с севера дул прохладный и сухой ветер харматтан. Бывали годы, когда харматтан дул особенно сильно; густая мгла окутывала тогда землю, а старики и дети собирались вокруг костров погреться. Унока любил это время года, любил первых коршунов, которые возвращались с наступлением сухого сезона, детей, которые встречали их приветственными песнями. Ему вспоминалось его собственное детство, когда он подолгу бродил вокруг деревни, высматривая, не появится ли в голубом небе медленно плывущий коршун. Увидев птицу, мальчик начинал громко петь, от всей души приветствуя возвращение коршуна из долгого, долгого странствия и спрашивая, какие гостинцы он принес домой.

Все это было много лет тому назад, когда Унока был еще мальчиком. А взрослому Уноке не везло. Он был беден, и его жене и детям частенько нечего было есть.

Люди смеялись над ним, считая его бездельником, и клялись не давать ему больше взаймы, так как он никогда не возвращал долга. Но уж такой человек был Унока, — он всегда ухитрялся где-нибудь призанять, и долги его все росли и росли.

Как-то раз к нему в хижину пришел сосед Окойе. Унока полулежал на своем глиняном ложе и играл на флейте. Он тотчас поднялся навстречу гостю и пожал ему руку. Окойе расстелил козью шкуру, которую принес под мышкой, и уселся на нее. Унока ушел в заднюю комнату и вскоре вернулся с круглой дощечкой, на которой лежали орех кола, немного крокодилового перцу и кусочек мела.

— Вот орех кола, — сказал он, садясь, и передал дощечку гостю.

— Благодарю. Тот, кто приносит орех кола, приносит жизнь. Только я считаю, что разломить его должен ты, — ответил Окойе, возвращая дощечку Уноке.

— Нет, это должен сделать ты. — Так они несколько раз передавали дощечку друг другу, пока наконец Унока не взял на себя почетную обязанность разломить орех. Окойе тем временем кусочком мела начертил на полу несколько линий, а затем разрисовал большой палец у себя на ноге.

Разломив орех, Унока помолился предкам, прося у них долгой жизни, здоровья и защиты от врагов. После того как орех был съеден, завязалась беседа. Они говорили о многом: о ливнях, затопивших поля ямса, о ближайшем празднике в честь предков, о предстоящей войне с деревней Мбайно. Унока всегда чувствовал себя несчастным, когда речь заходила о войне. По правде сказать, он был не из храброго десятка и не выносил вида крови. Поэтому он поспешил переменить тему и заговорил о музыке, и тут лицо его преобразилось. В ушах его сразу же зазвучали волнующие кровь сложные ритмы экве, и уду, и огене, и он слышал, как в общий хор искусно вплеталась его собственная флейта, подчеркивая красоту мелодии и придавая ей чуть жалобный оттенок. Слушая весь оркестр, можно было подумать, что музыканты играют что-то очень бодрое и веселое, но стоило только выделить голос флейты, который то возносился, то падал и рассыпался на отдельные нотки, и вы тотчас же слышали тоску и горе, звучавшие в нем.

Окойе тоже любил музыку. Он играл на огене. Но, в отличие от Уноки, неудачником он не был. У него было зернохранилище, полное ямса, и три жены. А теперь он готовился еще получить титул идемили, третий по значению титул в их стране. Эта церемония обходилась очень дорого, и Окойе волей-неволей пришлось собирать все свои средства. За этим он, собственно, и пришел к Уноке. Он откашлялся и начал:

— Спасибо за орех кола. Ты, должно быть, слышал, Я в скором времени собираюсь получить титул.

Если до сих пор Окойе говорил просто, то в следующих нескольких фразах он обратился к помощи пословиц. У ибо искусство беседы ценилось весьма высоко, и пословицы служили как бы приправой к словам. Окойе был большим мастером вести разговор, он долго кружил вокруг да около, а потом вдруг неожиданно ударил прямо в цель. Словом, он попросил Уноку вернуть ему те двести каури, которые Унока занял у него более двух лет тому назад. Едва только Унока понял, куда клонит приятель, он разразился смехом. Смеялся он долго и громко, и голос его звучал чисто, как огене, а на глазах выступили слезы. Окойе онемел от удивления. Наконец, давясь от смеха, Унока смог ему ответить.

— Взгляни вон туда, — сказал он, указывая на дальнюю стену хижины, до блеска натертую красной глиной. — Видишь те черточки?

Окойе увидел ряды коротких перпендикулярных черточек, сделанных мелом. Всего рядов было пять, и самый короткий насчитывал не меньше десяти черточек. Для пущего эффекта Унока сделал паузу, достал щепотку табаку, понюхал и громко чихнул и только тогда продолжал:

— Каждый ряд означает мой долг кому-нибудь, а каждая черточка — не что иное, как сто каури. Вот посмотри — одному человеку я должен тысячу каури. Однако он из-за этого не приходит рано утром меня будить. Я отдам тебе долг, но только не сегодня. Старики говорят, что солнце освещает сначала тех, кто стоит во весь рост, а потом уже тех, кто стоит на коленях. Вот так и я: прежде я заплачу крупные долги. — И он взял еще одну щепотку табаку с таким видом, словно это уже и было уплатой крупного долга.