Он пел про себя и шагал в такт песне. Если песня кончится на шаге правой ногой, значит, его мать жива. Если на шаге левой, — значит, она умерла, — нет, не умерла, а только больна! Песня кончилась на шаге правой ногой. Его мать жива и здорова. Он спел песню еще раз, и она кончилась на шаге левой. Но второй раз не считается. Только первый голос доходит до Чукву — до обители божьей. Это была любимая поговорка детей. Икемефуна снова почувствовал себя ребенком. Должно быть, потому, что он возвращался домой, к матери.

Один из мужчин, шедших позади Икемефуны, откашлялся. Икемефуна оглянулся, и тогда этот человек буркнул, чтобы он шел вперед и не оглядывался. Что-то было в его голосе такое, от чего у Икемефуны побежали по спине мурашки. Черный кувшин задрожал у него в руках. Почему отстал Оконкво? Икемефуна почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он боялся оглянуться назад.

Когда человек, который кашлял, остановился и поднял свое мачете, Оконкво отвернулся. Он услышал удар. Кувшин упал на песок и разбился. Подбегая к Икемефуне, Оконкво услышал его крик: «Отец, они убили меня!» Обезумев от страха, он выхватил мачете и ударил мальчика. Он боялся, как бы его не сочли слабым…

Как только отец ночью переступил порог, Нвойе понял, что Икемефуну убили, и в душе его словно что-то оборвалось — так лопается туго натянутая тетива лука. Он не заплакал, он ощутил страшную слабость в теле. Нечто подобное он испытал незадолго перед тем, во время сбора урожая. Все дети любят эту пору. Даже малыши, которым под силу нести в корзиночке всего лишь несколько клубней ямса, и то вместе со взрослыми отправляются в поле. Они не умеют копать ямс, но зато помогают взрослым собирать хворост для костра, чтобы тут же на поле испечь ямс и полакомиться им. Нет ничего вкуснее ямса, испеченного на костре и политого красным пальмовым маслом. Вот в один из таких дней, во время прошлого сбора урожая, Нвойе и испытал впервые то же чувство, что сегодня, — будто внутри у него что-то оборвалось. Они с корзинами ямса возвращались домой с дальнего поля за рекою и вдруг услышали в лесной чаще крик младенца. Женщины сразу приумолкли и ускорили шаги. Нвойе еще прежде слыхал, что новорожденных близнецов прячут в глиняный горшок и бросают в лесу, но ему никогда не приходилось на них наталкиваться. Его всего затрясло в мелком ознобе, а перед глазами все поплыло, как у одинокого ночного путника, столкнувшегося на дороге со злым духом. Что-то надломилось у него в душе. Это же чувство он ощутил в ту ночь, когда отец переступил порог дома после убийства Икемефуны.

Два дня после смерти Икемефуны Оконкво не притрагивался к пище. С утра до вечера он пил пальмовое вино, и глаза его покраснели и стали свирепыми, как у затравленной крысы. Он позвал своего сына Нвойе посидеть с ним в его оби. Но мальчик боялся отца и, как только заметил, что он задремал, выскользнул из хижины.

Ночью Оконкво не мог заснуть. Он старался не думать об Икемефуне, но чем больше он гнал от себя тяжелые мысли, тем больше они его осаждали. Один раз он даже встал с постели и прошелся по двору. Однако он был так слаб, что едва держался на ногах. Он шел будто пьяный великан на комариных ножках. Холодная дрожь пронизывала его с головы до ног.

На третий день Оконкво попросил свою вторую жену, Эквефи, поджарить ему бананов. Она приготовила их так, как он любил, — с кусочками бобов и рыбы.

— Ты не ел целых два дня, — сказала его дочь Эзинма, принеся ему еду. — Поэтому ты должен все доесть.

Она уселась, вытянув ноги. Оконкво рассеянно ел. «Ей надо было родиться мальчишкой», — подумал он, глядя на свою десятилетнюю дочь. Он дал ей кусок рыбы.

— Пойди принеси мне холодной воды, — сказал он.

Эзинма, продолжая жевать рыбу, побежала в хижину матери и вскоре вернулась с чашей воды.

Оконкво взял чашу из ее рук и жадно выпил. Потом съел еще несколько кусочков и отодвинул миску.

— Дай-ка сюда мой мешок, — сказал он Эзинме. Она принесла ему мешок из козьей шкуры, лежавший в дальнем конце хижины. Он стал шарить в нем, ища табакерку. Мешок был большой, и рука почти вся ушла в него. В мешке, помимо табакерки, были и другие вещи. Там лежал рог для вина и калебас, и, когда он шарил рукою, они стукались друг о друга. Наконец он достал табакерку и, прежде чем насыпать на левую ладонь немного табаку, постучал ею несколько раз по колену. Потом он вспомнил, что не достал ложечку для табака. Он опять пошарил в мешке, вытащил плоскую ложечку из слоновой кости и на ней поднес к носу коричневый табак.

Эзинма взяла в одну руку миску, в другую — пустую чашу и пошла обратно в хижину матери. «Ей надо было родиться мальчишкой», — опять подумал Оконкво. Его мысли вернулись к Икемефуне, и он вздрогнул. Если б только у него была работа, он бы смог забыть. А это был как раз период затишья между сбором урожая и предстоящими посадочными работами. Единственно, что мог сейчас делать мужчина, это укреплять пальмовыми ветками забор своей усадьбы. Но Оконкво уже сделал это. Он закончил работу в тот самый день, когда прилетела саранча, — он работал по одну сторону стены, а Икемефуна и Нвойе — по другую.

«Когда ты успел превратиться в дрожащую старуху, — спрашивал себя Оконкво, — ты, который славился своей военной доблестью во всех девяти деревнях? Неужели мужчина, убивший в бою пять человек, может так раскиснуть из-за того, что к их числу прибавился еще один мальчишка? Ты, Оконкво, и впрямь превратился в женщину».

Он вскочил на ноги, повесил через плечо мешок из козьей шкуры и отправился к своему другу Обиерике.

Обиерика сидел перед своей хижиной в тени апельсинового дерева и из листьев пальмы рафия мастерил новую крышу для хижины. Он поздоровался с Оконкво и проводил его к себе в оби.

— Я собирался зайти к тебе, хотел только закончить эту часть крыши, — сказал он, отряхивая песок.

— Как она у тебя получилась? Хорошо? — спросил Оконкво.

— Хорошо, — ответил Обиерика. — Сегодня к нам придет жених моей дочери, и я надеюсь, что мы договоримся о выкупе. Мне хочется, чтобы ты был при этом.

В эту минуту в оби со стороны улицы вошел Мадука, сын Обиерике, и, поздоровавшись с Оконкво, направился во двор.

— Подойди-ка сюда, я хочу пожать тебе руку, — сказал Оконкво мальчику. — Мне очень поправилось, как ты в тот раз боролся.

Мадука улыбнулся, пожал руку Оконкво и вышел во двор.

— Он многого достигнет, — сказал Оконкво. — Я был бы счастлив иметь такого сына. А вот Нвойе меня беспокоит. Его кто угодно на обе лопатки положит! Два младших брата подают больше надежд. Но скажу тебе откровенно, Обиерика, мои дети на меня не похожи. Где те молодые побеги, которые вырастут, когда старое банановое дерево погибнет? Если б Эзинма родилась мальчишкой, я был бы счастливее. У нее есть характер.

— Ты понапрасну тревожишься, — сказал Обиерика. — Они еще слишком молоды.

— Нвойе уже мог бы стать отцом. В его годы я сам о себе заботился. Нет, дружище, он уже достаточно взрослый. Крепкого петуха видно сразу, как только он вылупится из яйца. Я сделал все, что мог, чтобы Нвойе вырос настоящим мужчиной, но у него в характере слишком много от его матери.

«Слишком много от его деда», — подумал Обиерика, но не сказал вслух. Та же мысль пришла и Оконкво. Но он давно научился отгонять от себя этот призрак. Едва только его начинала тревожить мысль о слабости и неудачах отца, он старался избавиться от нее, думая о своей собственной силе и успехах. Так он поступил и на этот раз. Мысли его обратились к недавним событиям, когда он выказал подлинное мужество.

— Не могу понять, почему ты не пошел с нами, когда надо было убить этого мальчишку? — спросил он Обиерику.

— Потому что не хотел, — резко ответил Обиерика. — Я предпочел заняться чем-нибудь более приятным.

— Можно подумать, что ты оспариваешь власть Оракула, ведь это он потребовал, чтобы мальчишку предали смерти.

— Нет, я ничего не оспариваю. Откуда ты взял? Но ведь Оракул не требовал от меня быть исполнителем его воли.