Стржембош, получив на этот день увольнение от своих обязанностей в лагере, тотчас побежал к приятелям и знакомым, ко двору и королевской хоругви, в которую записались многие из его товарищей, — повидаться с ними и узнать, нет ли чего нового.

Тизенгауз, который остался на своей службе при особе короля и был в хороших отношениях со Стржембошем, мог всего лучше осведомить его и охотно рассказал обо всем, что произошло со времени его отъезда из Варшавы.

Он имел в виду главным образом подканцлера, который уже теперь подготовлял то, что должно было положить конец всему походу, войне и победам.

Знал также Тизенгауз, имевший своих людей в дворне Радзеевского, что тотчас по прибытии в Люблин подканцлер стал почасту запираться с подчашием Дембицким и вести с ним долгие и оживленные беседы.

Наружный мир Радзеевского с женой, как подозревал Тизенгауз, был подвохом и предательством, а взятие ее с собой имело какую-то тайную цель, остававшуюся для него неясной.

За все время поездки в Люблин поведение Радзеевского было непонятным, так как он не отходил от Марии Людвики, ехал при ней, служил ей, а королю показывался только тогда, когда видел, что это для него особенно несносно. Подканцлерша же, за которой он обыкновенно так ревниво следил, затрудняя всем и каждому доступ к ней, была теперь предоставлена самой себе, так что и король мог бы свободно сблизиться с нею, и те, которые взяли бы на себя роль посредников между ним и ей.

Однако подканцлерша, видимо, избегала всего, что могло бы кинуть какое-нибудь подозрение на нее и на короля. Король тоже не пытался сблизиться с нею, даже избегал ее, ради королевы, ради двора, наконец и из-за поведения Радзеевского, казавшегося ему странным и подозрительным.

Из всех съехавшихся сюда особ Мария Людвика бесспорно была самой счастливой; видно было, что она достигла того, чего хотела, и была спокойна за будущее. Могла сказать самой себе, что покорила Польшу и правила ей. Король подчинялся ее распоряжениям; иногда пробовал сопротивляться, но никогда не мог выдержать характера.

Когда он вспылит, Мария Людвика с большим тактом давала улечься его раздражению, выжидала, ублажала его; а затем, когда он успокаивался, поворачивала все по-своему. Это уже всем было известно.

Война, которая должна была покрыть короля славой, была главным образом ее делом и так увлекала ее, что она готова была сопровождать его, уверенная, что ни ей, ни ему не грозит никакая опасность.

Ян Казимир не перечил ей, хотя и находил ее фантазию странной. Сенаторы и гетманы не скрывали, что участие королевы в походе им вовсе не по нутру. По их представлению женщины, хотя бы и королевы, не могли находиться там, где лилась кровь, без оскорбления своих священнейших чувств; да и надобности в них не было, потому что они скорее ослабляли, чем повышали мужество войска. Вообще эта фантазия могла, по их мнению, только повредить походу. Королю не смели говорить об этом, но канцлеры, епископы и приезжавшие сенаторы все единогласно решили противиться дальнейшему присутствию королевы и уговаривать ее вернуться в Варшаву, где она могла с примасом заняться текущими делами.

Король как во всех остальных делах, так и в этом не хотел перечить жене.

После торжества передачи меча и шишака в костеле и прощения Любомирского король тотчас и с необычайною для него энергией занялся устройством войск, которые нашел здесь. После ранней молитвы, не обращая внимания на погоду, слякоть и холод, он по целым дням оставался на коне, делая смотры, знакомясь с полками и расспрашивая о них. Окружал себя почти исключительно военачальниками и ни о чем не говорил, кроме военных дел.

Отсюда он рассылал во все стороны людей на разведку и за языками, в Константинов, Винницу, Каменец, а доставленные известия обсуждал на военном совете.

Тем временем королева развлекалась, посещая костелы, беседуя с духовенством или принимая у себя гостей. В последних недостатка же было, так как во время войны люди умирали, и открывались вакансии, которыми она распоряжалась.

Но когда речь заходила о дальнейшем походе, все, точно сговорившись, высказывались против участия в нем королевы, ссылаясь на разные затруднения и опасности.

Главным образом указывали на неожиданные нападения казаков, которые в дальнем походе не давали покоя ни днем, ни ночью; и доказывали, что они представляют большую опасность для женщин и вообще для двора королевы, раз она будет при войске.

Мария Людвика или не отвечала, или подсмеивалась над этими предостережениями. В ее представлении поход посполитого рушенья с регулярным войском и иностранными отрядами рисовался триумфальным шествием.

Она помнила обычаи Франции, где королевы часто сопровождали в походе мужей; но люди, знакомые с обеими странами, отвечали на это, что в Польше, особливо на окраинах, дороги и в мирное время трудны и опасны — чего же ожидать во время войны!

Сама она, припоминая свой первый поход, после коронации, с Владиславом IV, могла бы поверить этим предостережениям; но блестящая экспедиция так увлекала ее, что отказаться от участия в ней ей было нелегко.

Она хмурилась, слушая эти грозные предостережения, а чаще всего прерывала их, переменяя тему разговора. В конце концов, однако, ей приходилось поневоле прислушиваться к общему голосу.

Радзеевский играл во всем этом какую-то неясную роль. Он не спорил с королевой, но и не поддерживал ее, а как будто присматривался к положению, еще не пытаясь им овладеть. В одном только он был постоянен: в своих отзывах о короле, когда оставался с глазу на глаз с Марией Людвикой.

Он не обнаруживал своего враждебного отношения к королю, таил свою злобу против него, но постоянно критиковал его действия, указывал на их погрешности, давал понять, что без опеки и разума жены Ян Казимир легко подчинится первому встречному и может погубить все надежды, связанные с походом.

Это слишком льстило Марии Людвике, чтобы она могла заступиться за мужа, тем более что хорошо знала его и видела, как трудно ему долго держаться на одинаковой высоте.

Теперь, впрочем, король даже удивлял ее: так близко принимал он к сердцу свои обязанности и так усердно исполнял их, не обнаруживая и признаков утомления.

Подканцлер целые дни проводил при дворе, то у короля, то у королевы, а вечером сходился с Дембицким, который приводил к нему таких же, как сам; и до поздней ночи совещался с ним, как бы извлечь из всего этого барыши, замутить воду и наловить рыбки.

Это казалось тем легче, что при короле теперь не было никого, кто мог бы дать ему разумный совет. Ссора с Любомирским, только наполовину улаженная, оттолкнула от него канцлера Радзивилла; не было при нем Оссолинского, как раньше; а из духовных лиц никто не мог заменить его.

О такой же важной роли, какую так долго играл Оссолинский, мечтал Радзеевский. Король казался ему слабым, а королеве он старался внушить доверие, сделаться для нее необходимым.

В вечерних, сопровождавшихся возлияниями беседах с Дембицким и несколькими подобными ему клевретами, которые могли служить Радзеевскому орудиями в войске и при дворе, подканцлер откровенно и легкомысленно говорил о будущем, как будто уже держал его в руках.

— Поверьте мне, я ведь каждый день его вижу, — говорил он. — Король каким был, таким и остался: человеком недалеким и бесхарактерным. Пыл его, искусственно раздутый женой, скоро угаснет, потому что у него никакое настроение не бывает продолжительным. Она, хоть и хитрая женщина, но все-таки женщина, и дает собою руководить. Теперь нет никого, что бы занимал в Речи Посполитой такое положение, как некогда канцлер Замойский. Откровенно скажу, оно принадлежит мне и я должен его занять.

— Должен! — кричал Дембицкий. — Это твоя обязанность по отношению к Речи Посполитой. Полдороги уже прошел!

— Больше, чем полдороги, — перебил Радзеевский, — думаю, что этот поход приведет меня к цели. Я все предусмотрел: короля надо поссорить с королевой; войско, главным образом посполитое рушенье, восстановить против него. Не любит он меня, я знаю, — засмеялся канцлер, — должен будет выносить, потому что без меня ему не обойтись. Тогда я продиктую ему мои условия, и буду всем владеть вместе с королевой, а его оставлю с обезьянами.