Это был известный многим Стопковский, но даже ближайшие друзья с трудом узнали в оборванном, изнуренном, исхудалом, бледном, с посиневшими губами и лихорадочным огнем в глазах солдате, когда-то бодрого, здорового, веселого товарища.

Он принес письмо от воеводы, осажденного в окопах, но вид его был красноречивейшим письмом, наилучшим свидетельством того, что терпело войско.

Пока король, бледнея, читал письмо, Стопковского осыпали вопросами, на которые он отвечал неохотно.

— Что я вам буду толковать, — говорил он угрюмо, — посмотрите на меня, мы все там такие. Съели с голодухи лошадей, собак, крыс… Не знаю, не придется ли нам скоро есть друг друга…

Его усадили за обед, стараясь оживить и возбудить в нем надежду, но бедняга столько натерпелся и еще больше насмотрелся, что кровавые воспоминания не могли скоро изгладиться.

— Не спрашивайте меня, — говорил он дрожащим голосом, — потому что, если вы не можете сейчас же поспешить на помощь угнетенным братьям, ваше сердце разорвется, слушая, что мы там вытерпели и терпим. Только чудом мужества и неустанной бодрости объясняется то, что мы еще не сделались жертвой кровожадной черни! Спешите под Збараж, ради Бога под Збараж, пока еще не поздно, а то придется насыпать могильный курган да оплакивать убитых!

Письма, принесенные Стопковским, говорили то же самое, и король был так потрясен ими, что хотел немедленно выступать в поход; но сенаторы подняли крик, доказывая, что король не может рисковать собою, пока не собраны достаточные силы, так как разослан уже третий указ о сборе посполитого рушенья, а шляхта собирается так медленно, что там, где должны быть тысячи, не оказывается и сотен. Почти ежедневно приходит какой-нибудь отрядец, хоругвь, горсточка людей, унылых и совершенно лишенных того огня, который обещает победу. Старшины и король пылали нетерпением, но идти было не с кем.

Это было то славное посполитое рушенье, о котором позднее с горечью говорил тогдашний поэт (Морштын):

С теми силами, которые у него были, королю пришлось тронуться в путь, а прибытие изнуренного гонца из Збаража послужило вождям предостережением двигаться с крайней осторожностью, как в неприятельской стране, где никто не был безопасным от хлопов, и всякий чувствовал себя окруженным врагами.

Впечатлительный король, хотя не мог долго оставаться в одном и том же настроении, но тем сильнее чувствовал в первую минуту то, что видел своими глазами. Сообщение Стопковского потрясло его до глубины души и на минуту совершенно изменило. Героизм осажденных, к которым нужно было спешить на помощь, собственное достоинство и сознание опасности сделали его другим человеком. Он ни днем, ни ночью не давал покоя страже и дозорам, не ложился спать, не раздевался, отдавал и отменял пароли, не позволял расседлывать своих коней, едва прилегши отдохнуть в палатке, уже вскакивал. Приказывал зажечь факелы, объезжал войско, даже сторожевые пикеты, чтоб видеть их своими глазами.

Такое необычайное рвение должно было и в других возбудить мужество и бодрость. В войске сразу повеяло другим духом, хотя Стопковский не мог его принести, так как был подавлен только что пережитой грозой.

Чего никто не мог бы предвидеть, Сапеге и другим вождям приходилось удерживать и уговаривать короля, чтобы он подождал прибытия посполитого рушенья.

Хуже всего было то, что при такой поспешности не было времени разузнать, не поджидает ли их где-нибудь на дороге неприятель, как это предполагал Стопковский, утверждавший, что татары непременно ударят на них.

Другие спорили с ним, ссылаясь на то, что простой народ ничего не знал и не слыхал о татарах, не догадываясь, что этот простой народ молчал умышленно…

Много русинов, сердце которых лежало к Хмелю, служило под хоругвями панов, шедших с королем, и никто не подозревал в них изменников. Они убегали ежедневно, возвращались обратно и приносили умышленно ложные вести.

Стопковский, который уж наслышался и насмотрелся в Збараже на всякое предательство, тщетно предостерегал.

Как же можно было бояться человека, который, щедро одаренный вчера, покорно целовал панскую руку, падал на колени, клялся в верности, а ночью, похитив лучшего коня, бежал служить казакам.

Постоянно препираясь о татарах, о которых говорили, хотя никто еще не видал их, король довольно быстро дошел от Замостья до Зборова, а здесь уже сожженные деревни и беглецы, спасавшиеся от татарской неволи, подтвердили, что Орда помогает казакам.

Но о ее численности и местонахождении ничего не было известно, тогда как татарский хан уже захватил Пелку, хорунжего острожского полка, и некоторых других и пытками заставил их рассказать все, что они знали о войске и короле.

На разлившейся от дождей Стрыпе у Зборова, когда король в день Успения Богородицы хотел отслушать мессу в костеле на другом берегу реки, произошла первая стычка с татарами.

Король при всем своем рвении знал о збаражских делах только то, что сообщили ему письма, доставленные Стопковским, а о татарах и их силах почти ничего, тогда как хитрый Хмель сосчитал его полки и силы и указал татарам, где им искать польского короля с его обозами. Он и сам с частью своих пошел за ними в арьергарде. Только теперь открылись глаза у тех, которым еще не случалось иметь дела с казачеством и его хитростью, которые относились к нему легко и смеялись, когда им говорили, что у Хмеля есть свои люди и в Венеции, и в Ватикане, при Кесарском дворе и при дворе султана, — им ясно стало, что неприятель-то страшнее, чем казалось, и что его постоянное пьянство и грубость, и холопское обличье были только нарочно надетой маской.

Прежде чем узнали о татарах, Корыцкий, стоявший у переправы с острожским полком (тем самым, который потерял в Торопове Пелку и Жолкевского), уже схватился с ними и хоть имел только горсть против целой орды, но успел задержать ее. С другой стороны татары напали на растянувшийся обоз, при котором не было никого, кроме прислуги; она разбежалась, возы загромоздили дорогу, и поднялась страшная суматоха.

К счастью, королевская свита не растерялась и мужества у нее оказалось больше, чем счастья.

Прежде всего надо было оборонять мосты и обоз. Пошел туда охотником молодой Витовский и решил стоять стеной, пока король не подойдет с войсками. К нему присоединился Оссолинский, староста Стобницкий и пять хоругвей воеводства русского. Они не только выдержали натиск, но и отразили татар.

Это, однако, не могло тянуться долго, хотя к ним присоединился Сапега с семью хорошо вооруженными хоругвями и хотя мужество не убывало. Орда, вдесятеро сильнейшая, заливала окрестности — черневшие от нее, как от муравьев, и шум битвы заглушал колокольный звон в костеле.

Печальным, поистине, предвестием было это вступление в Зборов, при котором пали храбрейшие охотники, старавшиеся удержать орду, пока король не переправился с войсками и не построил их. Первым погиб Витовский, радом с ним подполковник Залуский, а мужественного Сапегу, под которым убили коня, слуги вынесли на руках.

Король в особенности жалел Балдуина Оссолинского, сына канцлера, присоединившегося к королевской свите только для того, чтоб найти смерть, молодого Тышкевича и многих других из отборнейшей русской шляхты. Нельзя было даже утешать себя тем, что этими жертвами была куплена победа, так как результат выразился только в том, что король, окруженный татарскими полчищами, успел переправиться через реку, расположиться лагерем и окопаться.