Из года в год в наш день национальный
С подмосток, гордо стоя над толпой,
Мы повторяем: Пушкин и Толстой…
Наш день стал днем поминки погребальной.
Дух отошел. На пробе страшных лет
Все выжжено и в думах и в сознаньи.
Нет никого, чтоб обновить завет
И утвердить по-новому преданье.
Но дух, как пламя скрытое в золе,
Невидно тлеет, предан, ненавидим.
И мы, давно ослепшие во зле,
Изверившись, и смотрим и не видим.
Есть признаки – он говорит без слов,
Он их бросает под ноги, как бисер:
Расстрелян был безвинно Гумилев…
Пожертвовал собою Каннегиссер…
А сколько их, смешавшихся с толпой,
Погибнувших безвестно и случайно!
Кто видел, как у разгромленной чайной
Упал один убитый часовой?
Он, может быть, венчанья ждал в поэты,
А у судьбы – глагола только «мочь».
И в грудь его втоптал его сонеты
Тот конный полк, прошедший мимо в ночь.
Но он был молод и встречал, конечно,
Смерть, как встречают первую любовь.
И теплотой (как все, что в мире вечно)
Из губ его текла на камни кровь.
Кто видит нас, рассеянных по свету:
Где вытравлен из быта самый дух,
И там, где в людях человека нету,
Где мир, торгуя, стал и пуст и глух?
Сквозь скрежеты продымленных заводов,
Сквозь карантин бесправия и прав,
В труде, в позоре на себя приняв
Презрение и ненависть народов —
Пускай никто не ведает о том,
Гадая, в чем таится наша сила, —
В своем дыханьи правду мы несем,
Которую нам Родина вручила:
Мы думаем, мы верим… мы живем.
В какой-нибудь забытой солнцем щели,
Где на груди бумаги отсырели,
Придя с работы в ночь, огарок жжем,
Чтоб, победив волнением усталость,
Себя любимым мыслям посвятить:
Все наше знанье, тяготу и жалость
Во вдохновенном слове воплотить.
Мы боремся, заранее усталы
Под тяжестью сомнений и потерь, —
Стучимся в мир… Газетные подвалы
Нам по ошибке открывают дверь.
Но верим мы: придут и наши сроки —
В подвалах этих вырастут пророки.
Пускай кичатся этажи газет
Партийной славой временных побед, —
Что истинно, ошибочно и мерзко
(Пусть это странно и смешно и дерзко!),
Здесь, в их подвалах, мы хотим опять
Горящими словами начертать.
