IX Долгий день читали вы журналы, Одиноки в недоступной комнате. Облака уж догорали, алы, И я думал: теперь меня вспомните. И как были мертвы в старом доме Бесконечные коридоры и горенки… И с какой изнывали истомой За окном розоватые горлинки! Я смотрел сквозь кружево завесы На тропинки, песком убеленные, Слушал шепот сада, шорох леса, Свисты кос на лугах, – отдаленные. И когда я грустил на закате, И обвеялись тополи дремою, Зашуршало любимое платье И шаги простучали, – знакомые. Коридоры темны и пустынны. Думал я: в переходах заблудитесь… Ваше платье так строго и длинно. Как от долгого дня вы пробудитесь? И как тронете ручку дверную: Вдруг охватят льдистыми объятьями Тени древние – горячую, живую, — И пройдете, звякнувши запястьями… X Зарево Всю ночь над полями алело, Как факел, тепло и светло. Далекое где-то горело Безвестное чье-то село. И облак кровавые звенья Вплетались в лазурную ночь В тот час, как немые виденья Плен сердца идут превозмочь. Мы вышли… Искали прохладу… Над клуней кричала сова… Я верил пурпурному взгляду, Но бледные лгали слова! Всю ночь над равниной алело, — Как знать, что творилось вдали? И сердце восторженно пело О розах ревнивой земли. XI Баядера Сонет Твоей мечтой взлелеяна химера Высокого служения богам. В объятия, отверстые, как храм, Слепой хаос приемлешь, баядера. Не дерзостно свободная гетера Дитя учила ласкам и дарам, — Покорствуя торжественным жрецам, Ты возросла, священная пантера. Твои полуоткрытые уста Лобзаньями бессмертных славословят: Как голубица в страсти ты чиста. И путь из роз, смиренные, готовят К лазури очистительной реки В запястьях две истонченных руки. XII Ты, женщина любви, бегущая вольней, Чем дикий мчится конь в безудерже степей И, буйный, прядает, кидая вширь ногами; Немая женщина с желанными губами, Раскрытыми для нег, как розовый бокал, Что в забытьи моем я вновь и вновь искал! Я знаю, – ты спешишь… Твои мерцают взоры. Окно зовет тебя; открыты дерзко шторы На площадь шумную, где каждый друг и брат, — И пальцы по стеклу насмешливо стучат… О, конь! Каким тавром плечо твое отметить Иль бархатистый круп, чтоб, – где тебя ни встретить, — Моя рука одна властительно легла На холку длинную бездумного чела, И ты пошел за мной, забыв и степь и волю, И буйных косяков приманчивую долю? Какой бы тайный знак мне в сердце начертать Твоем, о женщина, чтоб, обратившись вспять, Ты вновь пришла, любя, и, сжав чело перстами, Сжигала кровь мою безумными словами? XIII
Уездная Я люблю печаль уездных городов, Тишину ночей беззвездных, гул подков; Площадей ленивых травы – подорожник и лопух — И причудливые нравы пригородных молодух. Что мне в том, что машет осень рукавом, Льется дождь, другим несносен – что мне в том? Переклик неугомонный ржавых труб Сердцу, ищущему звоны, – только люб! Сердцу, любящему струны, – лучший друг Ночь, несущая буруны, матерь вьюг. На стене моей беленой два скрещенные ружья И портрет необметенный – будто милая моя; Затянуло паутиной взор усталый, неживой, И над грудью лебединой окружило как фатой. Ударяет тихо в ставни чья рука, — Или ты, друг стародавний, ты, Тоска? Нежно бусы прозвенели на губах. Этот пламень в гибком теле, детский страх! Ах, в пурпурных этих волнах мне ли к берегу доплыть? Ты притихнешь и подсолнух станешь робко теребить. На груди, не позабыла, принесла стыдливый дар И, потупясь, говорила: муж хмелен и стар… Как любил я эти нравы молодух! Площадей ленивых травы и лопух; Тишину ночей беззвездных, заглушенный гул подков, — Грусть забытых и безвестных, слишком русских городов. XIV Ты в дубленом полушубке Хороша, как зимний день! Целовал бы эти губки, Да подняться что-то лень. Сапоги твои расшиты, На подковке каблучок; Брови хмуры и сердиты, И нахохлился платок. А глаза – что у голубки: Не видал таких во сне… Целовал бы эти губки, Только жутко что-то мне. Слово горькое отрубит Иль ударит – не беда! Страшно, если приголубит, Зацелует навсегда. Брови хмуры и сердиты, Ходят бусы на груди… Нецелованный, небитый Лучше мимо проходи. |
