— Эй ты, хитрожопый! Тебе нравится Ляля? А Людмила? Спорим, что тебе нравится Катя? Ты показывал ей свой писюн?

Хлопец повыше швырнул еще один снежок.

— Никто мне не нравится, — сказал отец. — Меня интересуют языки и математика.

Хлопцы ткнули в него своими красными от мороза пальцами и громко заржали:

— Ему не нравятся девки! Может, тебе нравятся хлопцы?

— Из того, что мне не нравятся девочки, логически не вытекает, что мне нравятся мальчики.

— Слыхал? «Логически не вытекает»! Ты слыхал? У него логический писюн! Эй, Николашка, покажи нам свой логический писюн!

Они перешли дорогу и стали подбираться к нему все ближе вдоль тротуара.

— Давай остудим ему писюн!

Мальчишки внезапно подбежали к нему. Младший брат подкрался и засунул ему сзади в штаны пригоршню снега. Николай попытался вырваться, но поскользнулся на льду. Упал лицом вниз. Оба хлопца прижали его к земле и сели сверху, швыряя пригоршни снега ему в лицо, запихивая их за шиворот и в штаны. Они уже начали стаскивать с него брюки. Старший брат схватил коньки и потянул к себе. Перепуганный Николай кричал и извивался на снегу.

В этот самый момент в начале улицы показались три фигуры. Лежа лицом в снегу, отец смог различить силуэт высокой девушки, которая вела за руки двух маленьких детишек.

— На помощь! На помощь! — позвал Николай. Заметив потасовку, все трое остановились. Убежать или вмешаться? Вдруг малец выскочил вперед.

— Слезьте с него! — завопил он, бросившись под ноги младшему Савенко. Высокая девушка тоже подбежала и потянула старшего брата за волосы. — Слезай, жирный хулиган! Оставь его в покое!

Он сбросил ее с себя и обеими руками схватил за кисти — у Николая появилась возможность отползти.

— Так ты с ним встречаешься? Он тебе нравится?

— Слезь, а не то позову папу, он отрубит тебе пальцы саблей и засунет их тебе в нос! — Ее глаза сверкали.

Маленькая девочка насыпала снега им обоим в уши.

— Засунет в нос! В нос! — пропищала она.

Братья увертывались и отбивались, ухмыляясь и пытаясь схватить девчонок за руки. Больше всего на свете они любили драться и совершенно не чувствовали холода. Небо над ними было голубым, как яйцо малиновки, а снег переливался на солнце. Потом появились взрослые. Начали громко кричать и размахивать палками. Братья Савенки натянули на уши фуражки и дали деру, юркие и проворные, как зайцы-беляки, так что никому не удалось их поймать.

— Ты живой? — спросила высокая девушка. Это оказалась его одноклассница Людмила Очеретко с младшими сестрой и братом. На шее у них тоже висели коньки. (Из-за бедности у братьев Савенок своих коньков, разумеется, не было.)

Зимой стадион в Киеве заливали водой, которая мгновенно замерзала, превращаясь в каток, и тогда вся киевская молодежь обувала коньки. Юноши и девушки катались, форсили, падали, толкались, плавно скользили и бросались друг другу в объятия. Невзирая на события в Москве и кровопролитные сражения на нескольких фронтах Гражданской войны, люди по-прежнему знакомились, пробежав на коньках вместе пару кругов, и, конечно же, влюблялись. Так и Николай с Людмилой взялись за руки, одетые в варежки, и закружились на коньках, а небо, облака и золотые купола закружились вместе с ними. Катались все быстрее и быстрее, смеясь, словно дети (да они ведь и были еще детьми), пока не закружилась голова и они не повалились грудой на лед.

В следующий раз я приехала к отцу посреди недели, ранним утром, к тому же без Майка. Стоял теплый, ясный весенний день, распустились во дворе тюльпаны, а на деревьях зазеленели молодые листочки. В мамином же саду взошли пионы — пробились своими малиновыми кулачками сквозь буйно разросшиеся на клумбах сорняки.

Остановившись возле дома, я заметила припаркованную там полицейскую машину. Зайдя же на кухню, увидела Валентину и деревенского полисмена, которые точили лясы за чашечкой кофе. По сравнению со свежим весенним воздухом в доме было невыносимо жарко, паровой котел топился и все окна были закрыты. Валентина и полисмен злобно посмотрели на меня, словно я помешала их тайному свиданию. Валентина, в джинсовой мини-юбке с лайкрой и пушистом младенчески-розовом джемпере с белым атласным сердечком вместо кармана, восседала, скрестив ноги, на высоком табурете, и ее шлепанцы время от времени сползали и покачивались на пальцах. (Шлюха!) Полисмен развалился на стуле, прислонившись к стене и широко расставив ноги. (Кобель!) Как только я вошла, они тут же замолчали. А когда представилась, полисмен встал и пожал мне руку. Это был тот самый деревенский констебль, с которым я обсуждала по телефону инцидент с мокрым кухонным полотенцем.

— Вот заехал проведать вашего папочку, — сказал он.

— Где он? — спросила я.

Валентина махнула рукой на самодельную дверь, поставленную Майком и отделявшую кухню от столовой, которая теперь служила отцу спальней. Он заперся в этой комнате и отказывался выходить.

— Папа, — принялась я его уговаривать, — это я — Надя. Можешь отпереть дверь. Все нормально. Я здесь.

Прошло много времени, прежде чем загремел засов и отец выглянул из-за двери. Увиденное меня шокировало. Он ужасно исхудал, глаза ввалились, а голова напоминала посмертную маску. Длинные седые волосы топорщились на затылке. Ниже пояса на нем не было никакой одежды. Я обратила внимание на голые, страшно сморщенные икры и мертвенно-бледные колени.

Я заметила, как в этот самый момент полисмен и Валентина переглянулись. Во взгляде Валентины читалось: «Теперь вы меня понимаете?» А во взгляде полисмена: «Мать честная!»

— Папа, — прошептала я, — где твои брюки? Прошу тебя, надень брюки.

Отец показал на груду одежды на полу, и ему больше ничего не надо было объяснять — я сразу учуяла, что произошло.

— Он обисрався, — сказала Валентина. Полисмен попытался скрыть непроизвольную ухмылку.

— Что случилось, папа?

— Она… — Он показывал на Валентину. — Она… Валентина подняла брови, снова скрестила ноги, но промолчала.

— Что она сделала? Папа, скажи мне, что произошло.

— Вылила на мене воду.

— Он кричав на мене, — с надутым видом сказала Валентина. — Ругався. Матюкався. Я сказала ему: «Заткнысь». Он не заткнувся. Я вылила воды. Простой воды. Од воды ж не больно.

Полисмен повернулся ко мне.

— По-моему, они друг друга стоят, — сказал он. — Обычное дело в домашних делах. Нельзя становиться на одну из сторон.

— Вы не видите, что здесь происходит? — воскликнула я.

— Насколько я понимаю, никакого преступления не совершено.

— Но вы разве не обязаны защищать слабых? Разуйте глаза! Если вы настолько слепы, то должны заметить хотя бы разницу в весе и силе. Он ведь ей не ровня! — Я снова обратила внимание, что Валентина сильно растолстела, но, несмотря на это или, возможно, благодаря этому, действовала на окружающих гипнотически.

— Нельзя арестовать человека только за его вес. — Полисмен был не в силах оторвать от нее глаз. — Конечно, я продолжу присматривать за ними, если ваш папочка не будет возражать. — Он перевел взгляде Валентины на меня, потом на отца.

— Ваша политика ничим не лучче сталинськой, — внезапно закричал отец тонким дрожащим голоском. — Уся система государственного аппарата служить токо для защиты сильных од слабых.

— Я сожалею, если вы так думаете, мистер Маевский, — вежливо сказал полисмен. — Но мы живем в свободной стране, и вы вправе свободно высказывать свое мнение.

Валентина грузно спрыгнула с табурета.

— Мине пора на роботу, — сказала она. — А ты подбери папашине гамно.

Полисмен тоже попрощался и ушел.

Отец опустился на стул, но я не могла его так оставить.

— Папа, надень, пожалуйста, какие-нибудь брюки, — попросила я. В его наготе было что-то жуткое, трупное — я не могла на него смотреть. Была не в силах вынести выражение его глаз — в них читалось поражение и в то же время упрямство. Не могла вынести смрада, исходившего из его комнаты. Я не сомневалась, что Валентина тоже его не выносила, но сердце мое ожесточилось: она сама сделала свой выбор.