— Посмотрим.

— Надежда…

— Что?

— Не говори про це с Верой.

— Почему?

— Она буде смеяться. Скаже, я ж тебе говорила.

— Ничего подобного. — (Я знала, что так оно и будет.)

— Ты ж знаешь, який она чоловек, ета Вера.

Я чувствовала, как вопреки своей воле втягиваюсь в эту мелодраму — возвращаюсь в детство. Меня словно захватывал пылесос для цивилизованных людей, высасывающий весь мусор. Засасывал в пылевой мешок прошлого, набитый плотными серыми воспоминаниями — бесформенными, смутными, нечеткими комками, погребенными под вековечной пылью. Пыль лежала везде — она душила меня, хоронила заживо, засыпая и наполняя легкие, так что я уже не могла ничего видеть, не могла дышать и лишь восклицала:

— Папа! Почему ты всегда так злишься на Веру? Что она такого сделала?

— Ох, ета Вера. Она была така властна, даже ребенком. Цеплялася за Людмилу железной хваткой. И сосала, сосала, сосала. Такий характер. Плакала. Крычала.

— Папа, она же была грудным младенцем. Она не могла иначе.

— Гм-м.

Моя душа вопила: «Ты должен нас любить. Ты обязан нас любить, какими бы плохими мы ни были! Именно так поступают нормальные родители!» Но я не могла сказать об этом вслух. Да и в любом случае, наверное, он не виноват. Его же вырастила баба Надя с ее пустыми борщами и строгими наказаниями.

— Никого из нас не переделаешь, — сказала я.

— Гм-м. Дуже интересно обсудить етот вопрос психологического… — (Он произносил «псыхологичеського».) — …детерминизьма. Например, Лейбниц, который, между прочим, був основателем современной математики, считав, шо усё было детерминировано у момент творения.

— Папа…

— Так-так. И усё время куре. Даже когда Мила умирала. Сигарета — страшенный деспот. — Он понял, что мое терпение на исходе. — Я говорив тебе, Надя, шо я один раз чуть не вмер од сигарет?

Это что — грубая уловка, попытка перевести разговор на другую тему? Или он уже совсем рехнулся?

— Не знала, что ты курил.

Мои родители не курили. И когда я начала лет в пятнадцать, закатили такой ужасный скандал, что я так и не стала заядлой курильщицей и, настояв на своем, все же бросила эту привычку несколько лет спустя.

— Ха! Сигареты спасли мне жизнь, потому шо я их не курив, и по етой же причине они почти шо стоили мине жизни. — Отец переключил свой голос на плавную, повествовательную передачу. Теперь он овладел собой и ехал на своем тракторе по комковатым бороздам прошлого. — Понимаешь, у немецьком трудовом лагере, де мы оказалися у конце войны, сигареты були самой ходовою валютою. За роботу нам платили хлебом, маслом и сигаретами. Так шо некурящи могли обменивать свои сигареты на еду, одежу и даже таки предметы роскоши, як мыло или одеяла. Благодаря сигаретам мы всегда були сыти, и нам всегда було тепло. Из-за етого мы й выжили у войну. — Он уставился в одну точку у меня за головой. — К сожалению, Вера сичас стала курильщицей. Она розсказувала тебе, як впервые столкнулася из сигаретами?

— Нет, ничего не рассказывала. Что ты имеешь в виду? — Пока он болтал, я отвлеклась. Но теперь поняла, что мне нужно быть повнимательнее. — Что эта за история с Верой и сигаретами?

Наступила долгая пауза.

— Не помню, — он скосил взгляд в окно и закашлялся. — Надя, я розсказував тебе про парови котлы на кораблях, каки они були здоровенни?

— Какие еще котлы, папа? Ты начал что-то рассказывать о сигаретах. Что произошло?

— Не помню. Нашо вспоминать? Ето так давно було…

Он все, разумеется, помнил — просто не хотел говорить.

Приехала Валентинина сестра. В Хитроу ее встретил один знакомый из деревни, которому отец заплатил пятьдесят фунтов, чтобы он съездил в Лондон на своем «форде-фиесте» и доставил ее сюда. В отличие от Валентины, ее сестра была не блондинкой, а шатенкой и носила сложную прическу с небольшими локонами на затылке. Одета была в шубу из натурального меха и лакированные туфли, а губы складывала маленьким алым бантиком. Окинув холодным, беглым взглядом весь дом, плиту, пылесос и мужа, сестра заявила, что остановится у дяди в Селби.

Очередной кризис. На этот раз — счет за телефон. Он превышал 700 фунтов, в основном — за телефонные звонки в Украину. Мне позвонил отец:

— Одолжи мине, будь ласка, пьятьсот фунтов?

— Папа, всему есть предел. Почему я должна оплачивать ее звонки в Украину?

— Не токо ее. Ще й Станислава.

— Ну значит, их обоих. Какое они имеют право звонить и болтать со своими друзьями? Скажи ей, пусть платит из своей зарплаты.

— Гм-м. Да. — Он положил трубку.

Позвонил моей сестре. Она — мне:

— Слыхала про телефонный счет? У меня не хватает слов! Что же будет дальше?

— Я сказала, чтобы он заставил заплатить Валентину. Я не собираюсь ее субсидировать. — Я говорила голосом «негодующего жителя Танбридж-Уэллса» 8.

— Именно это я и сказала, Надежда. — Говорить таким голосом у моей сестры получалось даже лучше, чем у меня. — И знаешь, что он мне ответил? Сказал, что она не может оплатить телефонный счет, потому что ей нужно заплатить за машину.

— Но я думала, он купил ей машину.

— За другую машину — «ладу». Она покупает ее, чтобы перегнать в Украину.

— Так значит, у нее две машины?

— Похоже на то. Они же коммунисты. Прости, Надежда. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Но они всегда получали всё, чего хотели, — любые предметы роскоши и привилегии, а теперь, когда больше не могут разворовывать свою страну, хотят приехать сюда и обворовывать нас. Прости…

— Не все так просто, Вера.

— Понимаешь, наши коммунисты — безобидные людишки с бородами и в сандалиях. Но стоит им дорваться до власти, и' сразу же возникает новый, порочный тип личности.

— Нет, Вера, у власти всегда стоят одни и те же люди. Они могут называть себя коммунистами, капиталистами или глубоко религиозными людьми, но их единственная цель — удержать власть в своих руках. Всей промышленностью в России сейчас владеют бывшие коммунисты. Вот они-то и есть алчные коммерсанты. А профессионалам из среднего класса — таким, как Валентинин муж, — приходится тяжелее всего.

— Я знала, что ты со мной не согласишься, Надежда, да я и не хочу об этом спорить. Я знаю, на чьей стороне твои симпатии. Но я вижу этих людей насквозь.

— Но ты же их даже не видела.

— Сужу по твоему описанию.

Вот дурища! С ней бесполезно спорить. Но меня все же раздражало, что, несмотря на наше перемирие, она без колебаний набрасывалась на меня при каждом удобномслучае.

Я позвонила отцу.

— Ага, — сказал он. — Да, «лада». Она купила ее для своего брата. Понимаешь, ее брат жив у Эстонии, но его выслали, потому шо он не здав экзамена по эстонському языку. Понимаешь, он чисто руський. Ни слова не знае по-эстонськи. Но после здобуття незалежности нове эстонське правительство решило выслать усех руських. И ее брату пришлось уихать. Сичас Валентина говорить по-украинськи и по-руськи. Очень хорошо говорить она обоих языках. Станислав тоже. Богатый словарный запас. Хороше произношение.

— Мы говорили о «ладе».

— Ага, «лада». У ее брата була «лада», котору он розбив. И лицо себе тоже розбив. Он ночью поехав рыбачить — у проруби. Було дуже холодно, он луже довго сидив на снегу и ждав, пока начне клевать. В Эстонии дуже холодно. Поетому, шоб согреться, он пив водку. Алкоголь — ето, конешно, не горюче топливо типа керосина или бензина, которым заправляють трактора, но он обладае согревающими свойствами. Правда, за ето приходиться платить дорогой ценой. В общем, он перепив, и его занесло на льду. Розбив «ладу». И лицо себе тоже розбив. Но я спросив себя: почому я должен помогать чоловеку, который мало того, шо ниякий не украинець, но ище и руський, який не здав экзамена по эстонському языку? Ну скажи мине.

— Так значит, она купила ему новую «ладу»?