— Давай цуркипалкиа? Нехочешь? А вочтохочешь?

Я оторопел. Ведь это несомненно были фразы на родном языке, хоть я и не знал, что такое "цурки-палки".

Вдруг лицо аборигена жалобно искривилось, и он произнес с укоризной:

— Почему ты так долго не приходил?

Он прижался ко мне, заглядывая в лицо, я почувствовал его теплое дыхание. Но теперь я не опасался микробов, которые были в выдыхаемом им воздухе. Наконец-то я узнал его и вспомнил, где видел раньше. На пожелтевших фотокарточках в нашем семейном альбоме, на портрете, висевшем в моей комнате. И только диву давался, как не узнал его раньше. Ведь это был я, собственной персоной, только перенесенный лет на сорок назад, в детство. И все остальные "аборигены" были девочками и мальчиками с Земли.

И тут меня озарило. Я догадался, куда попал и что это за планета… Планета детства. Она находилась там же, где я ее когда-то оставил. Ее координаты не изменились, и сама она осталась прежней. Это я отдалялся от нее. Отдалялся — и, как оказалось, приближался — по спирали. И вот настал миг совмещения. Именно в этот миг я понял, почему мне так трудно бывает ладить с сыном, почему всем нам нелегко понимать собственных детей. Ведь мы живем на разных планетах, в разных цивилизациях. Чтобы наладить контакт, надо точно выбрать миг совмещения, момент риска. А самое главное: не побояться снять скафандр.

Мы уже изрядно устали, а дворец все так же недостижимо манил золотисто-синим блеском купола. Темные пропасти зияли внизу. В них клубился туман. Из него угрожающе высовывались зазубренные пики скал. Приходилось продвигаться по карнизам боком, прижимаясь спиной к шершавым, колючим камням. Иногда карнизы были настолько узкими, что на них едва умещалась половина ступни. Носки ботинок повисали над обрывом. Невольно думалось: может быть, этот карниз последний?

Светило двигалось по небосклону, лучи скользили по граням камней, вспыхивали, как в осколках зеркала, прыгали в седловину горы, будто солнечные зайчики, скапливались, сливались. Казалось, что там вырастает огненный шар, раздувается, затем лопается и огненные брызги разлетаются в разные стороны, зажигая скалы. Небо — вначале размытая синяя акварель — подсвечивалось изнутри, краски становились ярче и ярче — до нестерпимого сверкания.

— Посмотри, как красиво! — воскликнул Сергей, указывая рукой на гигантское мозаичное панно, вспыхнувшее на отвесной скале.

— Не упади, — ворчал я, в который раз дивясь неистребимой восторженности стажера, могучего детины с круглым инфантильным лицом и шапкой курчавых волос.

Он снова и снова указывал на комья лавы, застывшие то в виде петушиного гребня, то замка с башенками, то рыцарских голов в остроконечных шлемах. Часто встречались причудливо изогнутые, обугленные стволы деревьев. Я с тревогой думал о вулканической активности на этой зеленой планете, где нам предстояло построить станцию наблюдения.

В нескольких местах на горных плато мы обнаружили следы исчезнувшей цивилизации: развалины крепостей, остатки дорог, вымощенных булыжниками. Несомненно, цивилизация погибла от природного катаклизма — извержения вулканов и мощного землетрясения, в результате которого море хлынуло на сушу, смывая остатки разрушенных городов.

Однажды в пещере мы нашли металлические ящики, а в них — свитки из плотного материала, заменявшего аборигенам бумагу. Свитки были испещрены значками. Мы потратили немало времени на расшифровку записей. В них содержались сведения из истории народов этой планеты. Истории достаточно кровавой — с длительными войнами и короткими передышками. Несколько раз в различных вариантах пересказывались легенды о пришельцах, и везде упоминался построенный пришельцами дворец, куда аборигены отправлялись на поклонение, как мусульмане в Мекку, а иудеи и христиане — в Иерусалим.

В одной из легенд указывалось, что дворец был построен пришельцами высоко в северных горах у самого входа в пещеры. Заканчивалась легенда плачем: "О, горе нам! Мы не послушались пришельцев, не выполнили их завещания. И вот рушатся города наши, прорываются плотины, скот ломает загородки и возвращается к дикости звериной. Погибают мужчины и женщины, дети и старики, больные и здоровые, богатые и бедные, со всем, что создали: с домами высокими, с машинами быстрыми. Вся наша мощь оказалась ничтожней слабой былинки под дуновением урагана… А ведь спасение находилось близко. Но гордыня застила глаза нам. Не это ли есть горе истинное?"

Плачи подобного рода занимали много места в свитках, но содержали очень мало информации. В них было больше эмоциональных оценок случившегося. Впрочем, стажер утверждал, что его они "наводят на мысль". "Мой разум создан по типу старинного патефона, как ты однажды верно заметил, — улыбаясь, говорил он. — И пружина у него действительно эмоциональная". Сергей умел с предельным добродушием обратить в свою пользу любую мою шутку, да так, что я и не обижался. Коллеги утверждали, что у нас полная совместимость, в том числе и такого рода, когда шея вертит головой. Вот и сейчас я поддался на уговоры "Патефона" посетить дворец, хотя и ворчал, что нет ничего хуже легковерного исследователя.

Мы одолели еще один уступ и через узкое ущелье вышли на небольшое плато. Теперь дворец был ясно виден — круглое здание без украшений, со сверкающим куполом. Дверей мы не заметили, возможно, они находятся с другой стороны здания.

Я подвигал плечами, чтобы отклеить от спины рубашку, и проворчал:

— Неудачно ты выбрал время для похода. Сейсмограф неспокоен. Если случится землетрясение…

— Включится аварийная программа, — закончил фразу Сергей, сразу же поняв, что я беспокоюсь о роботах, строящих станцию. — С корабля запустят к нам "спасалку". Я периодически даю пеленг. Они держат нас "на привязи".

Ничего не скажешь, он предусмотрителен.

— Я не о нас беспокоюсь, — резче, чем хотелось бы, заметил я.

— Но ты же сам говорил, что аварийная программа сделает все, что сделали бы мы, — снова повторил он мои слова.

— Все-таки мне хотелось бы в опасную минуту находиться там, а не здесь. Поспешим, чтобы успеть вернуться "до того".

— Идет! — с готовностью согласился он. — Но ты глянь только вон туда. Разве не сказочная картина?

Из-под откинутого ветром полога тумана показалась изрезанная морщинами плита. Ее пересекал серп ручья. Там еще придется побывать при спуске в долину. Скалы повсюду нависали так круто, ущелье было таким узким, что мы не могли воспользоваться ни одним летательным аппаратом.

Я невольно поежился, подумав об обратном пути, взглянул на наручный сейсмограф…

— Да погляди же туда!

Вот еще неисправимый "Патефон"! Я постарался, чтобы голос мой звучал по-наставнически непреклонно:

— Зря теряем время.

…И запнулся. Не стоило лишний раз произносить эту мою коронную фразу, ставшую поводом для шуток.

Стажер не преминул воспользоваться моей неосторожностью:

— Потерянное время — упущенные возможности. Иногда из них состоит вся жизнь…

Я поспешно отвернулся, достал аппарат связи с телезондом и щелкнул тумблером. Тотчас сработал усилитель, и на экране возникла дальняя перспектива. Я увидел, что роботы уже заканчивают фундамент и достраивают подсобные башни. Двое из них начали устанавливать цоколь основного здания.

Я деловито спрятал аппарат в сумку и без лишних слов рванул с места в гору.

Стажер с радостью принял мой темп. Он прыгал, как горный козел, через расселины и трещины, несмотря на свои девяносто пять килограммов. Капли пота выступали у него только в уголках рта, как у натренированного скалолаза. Но уже минут через пятнадцать "Патефон" попросил:

— Помни о тех, кто рядом.

Спустя еще немного:

— Третья заповедь: заботься о тех, кто слабее… Пришлось взбираться помедленней. Я думал: что же связывает нас незримой нитью крепче, чем веревка скалолазов? Что заставляет его уважать меня, следовать моим указаниям? Понимает ли стажер мои недомолвки, умеет ли оценивать волевые решения или просто верит моему опыту? Слепо верит? Интуитивно верит? Впрочем, это одно и то же. Можно ли в таком случае утверждать, что путеводной стрелкой его жизненного компаса является вера? Но тогда бы мы, пожалуй, не поладили. Или же я ошибаюсь? Может быть, больше всего нас сближают разноименные заряды? Разноименные заряды или путь к одной цели? А что заставляет меня снисходительно прислушиваться к нему? И при чем тут снисходительность? Что же я — тешусь ею, как младенец погремушкой? Заглушаю ущемленную гордость? Но в таком случае это снисхождение не к нему, а к себе. Вот оно что…