Елизавете Григорьевне биографы Саввы Ивановича Мамонтова не могут не уделять доли внимания, но она тоже всегда в тени своего Саввы Великолепного.

А ведь если быть памятливым, справедливым, то мы должны признать следующее. Абрамцево Мамонтовых начинается с Антокольского, судьба же распорядилась так, что другом Антокольского прежде Саввы Ивановича стала Елизавета Григорьевна. Марк Матвеевич почитал ее своим другом и писал ей удивительные, мудрые письма.

«Девочка с персиками» — это не только песнь песней во славу собственных безмерных сил, но и запечатленная любовь к матери, к дому, к Абрамцеву Елизаветы Григорьевны.

Валентин Александрович Серов — человек исключительной честности и прямоты — писал о Валентине Семеновне, о родительнице своей: «Еще одно ее больное место: холодность моя к ней. Она права, нет во мне той теплоты, ласковости к ней, как ее сына. Это правда, и очень горькая, но тут ничего не поделаешь. Я люблю и ценю ее очень как артиста, как крупную, горячую, справедливую натуру, таких немного, я знаю. Но любви другой, той спокойной, мягкой, нежной любви нет во мне. Если хотите, она во мне есть, но не к ней — скорее к Вам. Странно, но это так. Мне кажется, Вы знаете это, Вы не можете этого не знать». Письмо адресовано Елизавете Григорьевне.

Вот и поразмыслим, какая заслуга перед искусством у хозяйки Абрамцева, если двадцатичетырехлетний Серов признавал ее своей мамой.

Понятия «духовность», «духовная близость» — очень широкие, многое в себя вбирающие. Духовность Васнецова, Поленова, Нестерова, Серова, Антокольского — это все разные, далеко отстоящие друг от друга материки. Свет, идущий от них, соединяется высоко на небесах.

Ближе всего Елизавете Григорьевне Васнецов и Нестеров. Она любила беседовать с Виктором Михайловичем о Боге, о путях человека к Богу, о спасении через любовь. И он любил эти беседы и жаждал их, как и младший его товарищ по работе в соборе. Невозможно предметно указать, каково влияние Елизаветы Григорьевны на религиозную живопись конца прошлого века, но это влияние несомненно.

Попробуйте учесть силу воздействия на художника сочувствующих женских глаз, благословляющих, а может быть, и любящих. Одно можно сказать точно: Великая Богородица Владимирского собора явилась в Киев из Абрамцева. Виктор Михайлович начал работу с малого, с орнамента в алтаре, преодолел робость и приступил к большому, к Благодатному небу, к Богородице с Младенцем. В том подвиге он поддерживал себя молитвой и верою в его силы двух женщин, жены Александры Владимировны да Елизаветы Григорьевны.

Трудами Васнецова и Нестерова стала абрамцевская крошечная церковь предтечей целому направлению в духовном русском искусстве. Васнецов, а позже Нестеров, ездившие набираться византизму (!) в Венецию, в Равену, в Рим, нашли свой стиль не за морем, а в абрамцевском пейзаже, в его воздухе, в благословении Сергия Радонежского и святых родителей его преподобных Кирилла и Марии. В тихом слове, в ласковой улыбке Елизаветы Григорьевны, в ее грустных, желающих доброго глазах.

Рука Васнецова написала во Владимирском соборе 2840 квадратных метров — пятнадцать картин, тридцать фигур, часть орнамента. Когда силы покидали художника, он приезжал в Абрамцево, под небеса преподобного Сергия, укрепиться словом Елизаветы Григорьевны.

Нестеровым расписаны два придела: один — Бориса и Глеба, другой — равноапостольной святой княгини Ольги.

Потрудились в соборе и еще несколько мастеров, в разное время, но близко связанных с Абрамцевым. Аполлинарий Васнецов по замыслу брата на хорах написал «Четыре стихии: земля, вода, огонь, воздух». Орнаменты боковых приделов принадлежат Врубелю, Прахову, Андрею Мамонтову.

Но будем справедливы до конца. Несмотря на разницу в духовных устремлениях и вкусах, и друзья Елизаветы Григорьевны получали от Саввы Ивановича свое благословение и поддержку, да и в целом русская школа живописи премногим обязана Мамонтову.

Для Андрея Саввича его работа в Киевском соборе была счастливым началом служения искусству, да на этом оно и закончилось — служение.

К работе в Киеве готовился Андрей Саввич серьезно, ездил набраться духа великих мастеров в Италию. Своими впечатлениями он делился с Серовым, и Антон писал ему: «Рад за тебя, что ты повидал античные оригиналы твоих школьных гипсов. Это даром не должно пройти; невольно будешь их вспоминать, все их благородство… Ты совершенно прав относительно Рафаэля и Микель Анджело, они часто врали, т. е. не так часто врали, как утрировали, но перед их истинной мощью это все безделица. Сам же говоришь, что тебя еще никогда пластика так не захватывала, как глядя на этих самых Рафаэлей и Микель Анджелов. Про себя могу сказать то же самое. В первый раз в. жизни я был совершенно растроган, представь плакал, со мной это бывает не часто, еще в театрах бывало, но перед живописью или перед скульптурою — никогда. Ну тут перед Мадонной Микель Анджело во Флоренции я совершенно расстроился. Да, с этими господами не шути, хотя порой они и бывают манерными».

Видимо, Антон Серов чувствовал в Андрее Мамонтове родную душу, потому и открывался так.

Работать во Владимирском соборе Андрею Саввичу было не просто. Адриана Викторовича Прахова, Виктора Михайловича Васнецова он знал с самого детства, вырастал у них на глазах. И невозможно было огорчить этих людей, почти родных и уже очень знаменитых, небрежностью и — упаси Боже! — бесталанностью.

К общей радости орнаменты Дрюши оказались исполнены профессионально и со вкусом.

«Очень рад твоему успеху, — писал сыну Савва Иванович, — надеюсь, что он послужит тебе в пользу. Самое главное, к чему нам всем в жизни надо привыкать, это к труду, каков бы он ни был».

Как не вспомнить назидательных писем Ивана Федоровича, который вразумлял беззаботного Савву во времена его студенчества. Тот же стиль, те же мысли, хотя минуло поколение и сотни тысяч отцовских рубликов выросли в многомиллионное состояние.

«Раз у человека есть работа, и он сознательно, без отвиливаний исполняет ее горячо, — наставлял отпрыска Савва Иванович, — он имеет право на уважение других, а следовательно и на радость в жизни… Сегодня еду в Петербург к Сергею решать вопрос куда, в какой полк ему выходить. Кончил курс он очень хорошо и имеет, следовательно, все лучшие права. Было предложение выйти в Гродненские гусары в Варшаву, но это не устраивает кажется. Напиши мне, сколько у тебя есть денег и какие твои нужды. Имей в виду быть любезным к Эмилии Львовне и детям. 11 июля 1890 г.».

Через год Дрюши не станет. Сломается имя САВВА, потеряв букву. Испытает сиротство Елизавета Григорьевна.

Памятником светлому юноше — «Три богатыря» да орнаменты великого Владимирского собора. Да еще Абрамцево.

Врубель появился у Мамонтова в конце 1889 года.

Однажды Михаил Александрович сказал Коровину: «Константин, Савва Иванович любит жизнь больше красоты и искусства, а я люблю искусство больше жизни. Впрочем, это все не совсем так, а еще тоньше».

Врубель был прав: кесарю кесарево. Дар Мамонтова иной, нежели дар опекаемых им художников. Творчество Мамонтова — сама жизнь. И все-таки они похожи — Врубель и Мамонтов, как похожи шапки полюсов, Северного и Южного.

Одинаковость в отношении: у одного — к собственным произведениям, у другого — к своему богатству. Савву Ивановича никогда не обуревала жажда обладания сокровищами в любом их облике: деньгами, шедеврами, землями… Добытые средства пускались в дело, но не ради получения сверхденег и сверхкапиталов, а ради грандиозных дел, ради всеобщей всенародной пользы, ради России. В доме Мамонтова оседали лишь те картины, скульптуры или какие-то иные художественные ценности, которые становились частью семейной и его собственной жизни.

Мамонтов мог бы собрать исключительную коллекцию картин при его-то вкусе, при его-то предвидении! Но он приобретал у художников произведения, которые никто у них не покупал. Другое дело, что эти картины через годы стоили многократно дороже картин некогда ценимых мастеров.