И все же дом на Садовой против Спасских казарм, милое Абрамцево были Антону роднее и дороже. После заграничного итальянского вояжа, после Венеции и Флоренции он хотел быть рядом с Елизаветой Григорьевной. Может быть, еще и потому, что ей было трудно, театр крал у нее Савву Ивановича.

Антон приехал в Абрамцево поздно, выпил на кухне молока с хлебом и отправился в терем, где было место в мезонине. Знакомо и ласково пахло теплым деревом. Пол под ногами поскрипывал, в окошке стояла звезда, простыни хранили свежесть Вори и ветра. Он заснул тотчас, как положил голову на подушку. Успел подумать, как завтра все удивятся ему, как все обрадуются, и покатился с горы в снег, очень удивляясь снегу, откуда взялся… в июле!

Утром Антон встал с солнцем. Хотел сразу идти на реку, но завернул в оранжерею. Михаил Иванович был уже в своем царстве, собирал персики.

— Угощайся! — садовник поставил перед гостем блюдо с плодами. — Самый красивый твой.

— Я из Италии, Михаил Иванович. Там этой красоты — полные прилавки. Пусть персики девчонки едят, чтоб щечки были румяные.

— Ишь ты, совсем барин стал, — одобрительно сказал Михаил Иванович. — По Италиям раскатывать! Наследство получил?

— Откуда ему взяться, наследству? Заработал, Михаил Иванович. Помнишь, в мастерской лошадей писал? За них тысячу целковых отвалили.

— А Италия на кой ляд понадобилась? Наши ездили, так Дрюшу от смерти спасали. Разве плохо в Абрамцеве? Вот она наша Италия, — показал на персики.

— Лучше Абрамцева нет, а в Италию ездил — картины глядеть, подучиться.

— Это дело другое. На учебу никаких денег не жалко, — согласился садовник. — Я бы треть жизни отдал, если бы кто научил персики на воле выращивать, под нашим небом. Как думаешь, есть такие учителя?

— Думаю, что нет, Михаил Иванович. А впрочем, есть. Ты сам десяти профессоров дороже. Недаром у Мамонтова служишь.

— Недаром, — согласился садовник. — Мамонтов держит тех, кто, как огонь. Он и сам, как огонь.

— Купаться пойду, — сказал Антон.

Вода за ночь не простыла, ласкалась к старому другу. Над осокой летали иголочки-стрекозы.

Искупавшись, поспешил к дому прямиком, на гору. Вышел к парадному крыльцу, к жасминовому буйству. На крыльце никого не было. Антон вошел в гостиную, удивился тишине, открыл дверь в столовую — опять никого.

Сел в кресло у окна, сладостно потянулся, чувствуя себя довольным котом и предвкушая впереди тысячу абрамцевских удовольствий.

И увидел персики. Они лежали на том самом блюде, которое поднес ему садовник. Золотые блики от плодов падали на белоснежную скатерть, на край блюда, на серебряный нож. Кажется, сам воздух золотился над золотыми персиками.

Вдруг дверь распахнулась и вбежала Веруша. Она глянула на стол, просияла, схватила самый большой, самый золотой и уселась на стуле, крутя персик перед глазами, выбирая особо вкусный бочок.

Увидела Антона и покатилась со смеху, приглашая в свой счастливый детский заговор.

— Подожди, — сказал он ей шепотом. — Вот так! Так вот и сиди.

Поднялся, отставил блюдо, положил персики на стол.

— Веруша, я должен это написать.

Он смотрел на ее розовое утреннее платьице, на большой бант на груди.

— Это будет как портрет репинской Нади. Помнишь, девочка в розовом? Полулежащая на высокой подушке? — Встал на колени. — Моя будет лучше! Веруша, послужи музам. Не погуби искусства.

И пришлось бедной Веруше сидеть, терпеть изо дня в день, целый месяц по два, по три часа. Но и награда была: желанный утренний персик.

15 августа Антон все еще терзал бедную свою жертву. Он писал Остроухову: «Если бы я не был связан Верушкиным портретом и ближайшим отъездом в Ярославль, я с удовольствием бы воспользовался твоим приглашением погостить у тебя в Астафьеве». В этом же письме Серов сообщает: «Да, между прочим, прочел я брошюру Криста о картине Поленова. Очень толковый разбор… Васил. Дм. прочел всего несколько страниц, но затем объявил, что скучно написано, и дальше читать не стал — странно».

Замечательная XV Передвижная выставка путешествовала по стране. Отправилась с выставкой и поленовская картина «Христос и грешница». Правда, не сама картина, а несколько уменьшенная копия, написанная братом Константина Коровина — Сергеем. Василий Дмитриевич, ради большей близости к оригиналу, написал на этой копии лица.

Имя Поленова стало широко известным. Его картину хвалили одни и ниспровергали другие. «Московские ведомости» углядели отход от канонического Христа, обвиняли художника в натурализме. Вместо «древних евреев» представил «современных жидов». В. М. Гаршин приветствовал картину. «Христос Поленова, — писал он в „Северном вестнике“, — очень красив, очень умен и очень спокоен. Его роль еще не началась. Он ожидает; он знает, что ничего доброго у него не спросят, что предводители столько же и еще более хотят его крови, как и крови преступивших закон Моисеев. Что бы ни спросили у него, он знает, что он сумеет ответить, ибо у него есть в душе живое начало, могущее остановить всякое зло». Другой известный писатель В. Г. Короленко в «Русских ведомостях» тоже радовался картине: «Луч живой любящей правды сверкнет сейчас в этот мрак изуверства».

Бывшая любовь Василия Дмитриевича Климентова-Муромцева прислала художнику письмо: «Поздравляю с громадным успехом Вашей картины! Это просто гениальная вещь… Счастливец, какой у Вас талант!»

Наконец-то разглядела. А может, государь помог, приобретя картину.

Радовался за друга Спиро. «Воображаю, как бы Тургенев восхищался твоей картиной! — писал он из Одессы. — Мне еще ужасно нравится, что Буслаев Федор Иванович от твоей картины в большом восторге… это, говорит, первый настоящий выход реализма на Руси…»

Горячо звал Василия Дмитриевича на леса Владимирского собора Адриан Прахов, а вот молодые художники, у которых дух захватывало от этюдов их учителя, не понимали, зачем было писать такую громадину. Серов монумент Василия Дмитриевича принимал за вполне заурядную иллюстрацию «Библии для детей». Поленов чувствовал это разочарованное равнодушие молодых к труду его жизни.

Перед отъездом в Крым, на лечение — работа над картиной стоила многих сил, — Василий Дмитриевич приезжал в Абрамцево, увидел в столовой на мольберте «Верушу» и очень хвалил за цвет, свет, за смелость и мастерство. Задачу Антон поставил перед собой сложнейшую — написать натуру против света — и не сплоховал.

— У меня все впереди! — посмеивался Антон.

— А у меня? — спросил Поленов. Вопрос был задан так серьезно, что Антон опешил и промолчал, а Василий Дмитриевич по-детски покраснел. Потом преодолел смущение, глаза светили тепло, но оставались строгими.

Создатель «Христа и грешницы» никогда не имел о своем даровании преувеличенного не только мнения, но и чувства.

На призыв Васнецова поработать вместе в Киевском соборе, ибо «нет на Руси для русского художника святее и плодотворнее дела, как украшение храма», — отвечал честно и прямо: «Ты искренне веришь в высоту задачи, поэтому у тебя и дело идет. А я этого не могу… Для меня Христос и его проповедь — одно, а современное православие и его учение — другое; одно есть любовь и прощение, а другое… далеко от этого. Догматы православия пережили себя и отошли в область схоластики. Они нам не нужны».

Себя Василий Дмитриевич оценивал с наивозможной бесстрастностью, да только подобная бесстрастность окунается в кровь сердца. «Сам я по таланту небольшой человек, — продолжал он свою исповедь, — таким меня все считают, и справедливо, но замыслы у меня большие; много я и долго работал и, наконец, достиг теперь некоторой известности. Достиг я ее главным образом благодаря сюжету моей картины, т. е. смыслу сюжета, или, как говорят, идее картины… В жизни так много горя, так много пошлости и грязи, что если искусство тебя будет сплошь обдавать ужасами да злодействами, то уже жить станет слишком тяжело».

Василий Дмитриевич был удивительный человек. В табели о рангах он мог искренне поставить себя много ниже своего же ученика. Первее всего было для него искусство. Он дописывал за Врубеля огромное панно «Принцесса Греза», потому что тому надо было исполнить другие работы, а на этого колосса не оставалось ни сил, ни времени. А у Врубеля в это время не то что двора или хотя бы кола, но даже имени не было. Так. Сумасшедший мазила.