Горбун стал приходить.

Сначала Илья Ефимович написал одну голову. В лице — крестьянская простота и доброе расположение к миру. На портрете иной образ. Это умный, много думавший, светлый, несчастный человек.

Эти все работы Илья Ефимович принес в Абрамцево.

— Зимой наконец-то закончу картину. Мне недоставало действия, мысли. Этот несчастный парень — оправдание всему полотну. Вот кому чудо необходимо.

Савва согласился, но, пристально посмотрев на Репина, вдруг сказал:

— А тебя, Илья, московская жизнь тяготит. Вижу — в Петербург стремишься, к Стасову.

Репин ворчливо ответил, что «Крестный ход» он напишет именно в Москве…

Наконец-то было получено благословение на закладку храма.

Молебен совершили в день рождения Елизаветы Григорьевны, возле белокаменных стен отстроенного храма.

Из Абрамцева в тот год уехали рано, 8 сентября. Детям надо было учиться, у Саввы Ивановича объявилось множество дел. Поленов собирался в Палестину. Уехал он в ноябре, вместе с учеными, с Адрианом Викторовичем Праховым и с князем Семеном Семеновичем Абамелек-Лазоревым. Их путь лежал в Египет, Палестину, Сирию, Грецию, Турцию. Оказалось, что экспедиция организована на деньги князя. Это был молодой образованный человек, его ожидало колоссальное наследство, но по натуре он оказался скупцом и очень радовался, когда ему удавалось что-либо купить на фальшивые пиастры, копейки, которых ходило в Палестине множество.

Чуть раньше, в октябре, Стасов и Антокольский тоже совершили поездку, но не столь экзотическую, из Парижа в Голландию и Бельгию, в основном в Антверпен. Поездка была короткой, с 11 по 15 октября, но что тот, что другой — люди неистовые — крепко разошлись по двум вопросам: о Спинозе и о Рубенсе. Стасов никак не хотел принять трактовку образа Спинозы, предложенную Антокольским, а Антокольский не принимал восторгов Стасова перед полотнами Рубенса. Стасов, вернувшись в Петербург, написал Марку Матвеевичу уничтожительное письмо о Спинозе. Антокольский, как мог, защищался и с гневом разносил Рубенса: «Когда я смотрю на целый ряд его блестящих картин, находящихся в Лувре, то берет досада, что такой гений так усердно лизал пол, на котором стоял Медичи… После осмотра Антверпенского музея мое мнение о нем не только не ослабело, но даже, напротив, усилилось. По-моему, Рубенс в живописи то же самое, что Бернини в скульптуре: оба в высшей степени талантливы, доходят до гениальности, оба сильные, необузданные… у обоих в редких случаях проявляется внутренняя искра, но в большинстве случаев — внешняя риторика, пафос и фальшь».

Репин, посвященный в эту распрю духовно близких людей, защищал Марка Матвеевича и утихомиривал Владимира Васильевича.

«Я вижу в Антокольском последовательность развития его натуры, и напрасно Вы огорчаете его, особенно теперь, когда человек выразился ясно и полно. Может ли ему принести пользу Ваше мнение о его самой натуре? Куда он от нее уйдет? Перестать быть самим собою!! Напрасно, напрасно огорчили Вы его…» — убеждал он Стасова в большом письме, отправленном 8 ноября.

«Крестный ход» очередным напором, наскоком взять Илье Ефимовичу не удалось, признал: «И в эту зиму не кончу».

То ли уж Москва так тяготила, то ли свет заслоняли новомодные темы: «Не ждали», «Отказ от исповеди». Размеренная московская жизнь раздражала, писал Стасову: «Пора кончать эту ссылку».

Не мог оценить великого богатства обыденности, какое так просто, искренне предоставляла ему Москва. Это было не только общение с историком Костомаровым, открывшим ему глаза на запорожских казаков, но и дружба с художниками, которые славой России в ту пору не были, но картины, прославившие их имена, уже написали, — с Поленовым, с Васнецовым, с Суриковым. Он не только жил по соседству со Львом Николаевичем Толстым, но упивался беседами с ним и даже сотрудничал. Иллюстрировал повесть «Чем люди живы». Повесть эта с рисунками Ильи Ефимовича была напечатана в журнале «Детский отдых» № 12 за 1881 год. В мастерскую Репина на рисовальные штудии собирались молодые художники Остроухов, Матвеев, Бодаревский, Кузнецов, Суриков. Чего же недоставало «первому» художнику России?

Ниспровергателей высшего света? Илья Ефимович был противником монархии, но охотником до милостей. Стасову он выговаривал, когда показалось, что тот поддерживает самодержавие: «Сильно сомневаюсь я в этом одном… Национальные дела слишком серьезны, чтобы их слепо доверять одному кому-то… И что это за страсть наша — лезть непременно в кабалу каприза одного… А эта пресловутая воля народа! И где Вы ее взяли? В чем она у нас выражалась, выявлялась? Право, это-то что-то похоже на наших московских мыслителей…»

И хоть уже очень была плоха Москва для господина Репина, и мыслители все заскорузли здесь на самодержавии и народности, но ведь нет-нет да и радовала.

У Мамонтовых к Новому году решили поставить «Снегурочку» Островского.

Поленов был в Палестинах, и Савва Иванович сказал Васнецову:

— Тебе декорации писать.

— Побойтесь Бога! — взмолился Виктор Михайлович. — Понятия не имею, что это такое.

— Сережа писал, а Васнецов уж как-нибудь напишет.

Зима была снежная, морозная, но в городе где увидишь царство деда Мороза? Поехал Виктор Михайлович в Абрамцево. А оно, царство-то, как раз в Абрамцеве!

Спектакль играли в ночь перед Рождеством. Зрители, глядя на картину Пролога, задохнулись от восторга. Нежная зимняя лунная ночь, искры инея на сугробах, а на деревьях снег уже влажный.

От декораций, осмысленных, самостоятельных, даже театралы отвыкли. В 80-м году дирекция императорских театров издала распоряжение: «При постановках новых опер не подготовлять новых декораций, а обходиться тем, что есть, а также следить за тем, чтобы один и тот же актер не появлялся в течение оперы в разных костюмах».

У Мамонтова на костюмы и декорации денег не жалели. Для домашнего спектакля на единое представление в Тульскую губернию был послан человек для закупки у крестьян старинных костюмов, вышивок, домашней утвари.

Декорация Пролога изумила, а там Ярилина долина, Берендеев посад, Берендеева палата.

Каждая декорация заслужила аплодисменты, да и сам дед Мороз, которого играл Виктор Михайлович, — тоже.

О «Снегурочке» разговоров было много. И все-таки зрители недоумевали. На сцене такая красота, такие изумительные костюмы на актерах, но играют все кое-как, со смешками, с оглядкой на суфлера.

Константин Сергеевич Станиславский вспоминал о тех мамонтовских постановках: «День спектакля был содомом. Все опаздывало, ролей не успевали выучить; Савва Иванович сам ставил декорации, освещал их, дописывал пьесу, режиссировал, играл, гримировал, при этом шутил, веселился, восхищался, сердился». На то он и любительский спектакль, чтоб любить даже промахи. Да, иные актеры говорили тихо, иные, оробев, не знали, куда девать руки, двигались бочком на деревянных ногах, но тут же блистал раскованностью, великолепием голоса, осмысленностью каждого жеста Берендей — Спиро, а если играл Савва Иванович, то он движением брови мог передать гнев и улыбкою — ужас.

Савву Ивановича не заботило, что спектакль трясло, как тарантас на кочках. Ему это нравилось. Несовместимость талантов, детскость, страх перед публикою начинающих, нелепая развязность в бывалых…

Мамонтовская «Снегурочка» при всех ее сбоях удивила Москву надолго. Спектакль остался в репертуаре кружка, и роль Мороза всякий раз играл Васнецов.

Поленов присылал письма из Каира, из Порт-Саида, из Иерусалима. «Лучше всего — это площадь Соломонова храма, теперь мечеть Омара, — делился он впечатлениями с матерью, с Марией Алексеевной. Она была детская писательница, ее книга „Лето в Царском селе“ к тому времени выдержала три издания. — Я торжественнее ничего не видал, разве только Эски-Сарайский холм в Стамбуле. Тоже очень хороши оливковые сады. Погода в эти дни была тоже особенная: шел все время мягкий мокрый снег, так что Иерусалим превратился в русский город. Один мужичок в тулупе стоит и крестится: „Слава Богу“, — совсем как у нас».