Второй вариант письма оказался трудно вслух произносимым.

— У казаков был Хмельницкий, был Сагайдачный, Выговский был… Дипломаты первостатейные, талейраны и бисмарки, — сказал Рубець, — но этому письму цены нет. Это воистину народное послание к врагу-соблазнителю.

— Серко — это, кажется, историческая личность, — сказал Савва Иванович.

— Великий воин, друг единства русских и украинцев, — объяснил Мстислав Прахов. — Но, как всякий казак, человек жестокий. Он однажды напал на Крым и вывел из него много пленных украинцев. За Перекопом спросил их: куда хотите идти, на Украину или обратно в Крым, в неволю? Несколько тысяч пожелаю вернуться: «Там наши дома, наши семьи». И Серко отпустил их, но когда люди радостно пошли в сторону Крыма, всех порубил.

— О времена, о нравы! — сказал Савва Иванович. И предложил: — Господа, не будем помехой творчеству. Все на конную прогулку. Запорожскую.

Репин сидел в Яшкином доме за столом у окна. Его охватило тепло, детское, простенькое, он вздремнул, понял, что дремлет, улыбнулся, потянулся, и почудилось ему, что вот она, его степь… Ветер над степью теплый, тугой. Малиновые шапки татарника лезут в глаза, ковыли ходят волнами, кузнечики смычками наяривают, темная саранча взлетывает над травой, и под крыльями у нее — пламя. Полынью пахнет! И вдруг всплыло и сказалось:

Карандаш сам собою выпорхнул из деревянной карандашницы, и рука пошла гулять по чистому, по белому полю, и пришептывал Илья Ефимович, щуря веселые глаза:

— Ах, Крамской, Крамской — премудрая голова! Не за тот взялся ты хохот. Над Богом ли смеяться?.. А мы далеко не хватаем. Мы все спроста, спроста… Ну-ка, сечевечки, Запорожье бравое! Ну-ка, ну-ка, пощекочите черта лысого!

Подбоченился казак с лицом калмыка, закатился черноусый с оселедцем, с висячими усами — дородный. Писарь, выставляя ухо заковыристой подсказке, спешит записать предыдущую мову, сказанную атаманом в шапке. Над усатою толпой казак-верста с рожей полного удовольствия и веселости вытянул руку с перстом на туречину. Казак с оселедцем, с пышными усишами, в шароварах на половину рисунка, сложил под столом ноги в мягких сапожках так, как сами они складываются, когда от смеха в паху свербит, а одного смешливого аж пополам согнуло!

Ведь получилось, обрадовался Илья Ефимович, отстраняясь от рисунка. А ведь ради этих гарных хлопцев можно и «Софью» в сторону отставить, да и «Новобранца», и «Крестный ход». Но Стасов сильно сердит будет.

Провел черту, внизу написал: «Запорожцы пишут ответ султану Ахмету III». В правом нижнем углу пометил: «Абрамцево, 26 июля 1878 года».

Едва всадники воротились и не успели спешиться, Репин в нетерпении показал им рисунок. Савва Иванович поглядел, передал Рубцу и изрек: «Вот будущая картина, которая прославит Абрамцево, ибо зачата под сенью нашего святого неба и на земле, где ступала нога Николая Васильевича Гоголя». И оказался прав!

Тургенева встречали на станции. Он вышел из вагона, улыбаясь, но с опаской поглядывал на толпу. Подал руку молодой женщине, помогая сойти. Оглянулся — пассажиры сгрудились возле окон, разглядывая нарядных встречающих и гадая, кто же он — седоголовый великан, которому такой почет, такие цветы.

Машинисты, уважая гостя и здешнего хозяина, не поторопились с отправлением, поезд стоял, пока экипажи не тронулись.

— Кто же это? Что за шишка? — спрашивали в вагонах малознающие всезнающих.

— Тургенев это, а встречал Мамонтов. «Записки охотника» и миллионщик…

Савва Иванович ехал в тарантасе вместе с Тургеневым и с его спутницей Еленой Ивановной, урожденной Бларамберг, сестрой композитора, по мужу Апрелевой, по литературе — Е. Ардов.

— Давно вы купили Абрамцево? — спросил Тургенев.

— Имение принадлежит супруге моей, Елизавете Григорьевне, — ответил Савва Иванович. — А купили… в марте семидесятого. Все было такое ветхое.

— Вы поставили новый дом? — быстро и почти шепотом спросил Тургенев, лицо у него напряглось, на лбу обозначились морщины.

Савва Иванович невольно поддразнил испугавшегося писателя:

— Да уж поставил бы, но лес оказался крепок, лиственница. Дом сохранил. Обошлись пристройкой. Правда, пришлось поставить несколько новых зданий, они, конечно, изменили общий вид, но проекты делали Гартман и Ропет.

— Это тот Ропет, который сотворил столь мудреный вход в Русский павильон на Парижской выставке?

— Тот самый. А вход этот — точная копия Коломенского дворца Алексея Михайловича.

— Я слышала историю про гартмановский макет Московского Народного театра, — сказала Елена Ивановна. — Академия собиралась купить макет, а теперь, кажется, не только не хочет дать денег вдове, но и требует забрать эту никому не нужную громоздкую игрушку. Места много занимает.

— Воря! — воскликнул Тургенев. — Милая Воря!

Остановили лошадей.

— Вода журчит. Для меня это, как звуки родной речи.

Когда лошади взяли в гору, к усадьбе, Иван Сергеевич все прикладывал руку к губам и глуховато покашливал. Савва Иванович с изумлением понял: волнуется. Видимо, вечная роль знаменитого писателя тяготила гостя. Даже теперь, после всех романов, бесспорных и спорных, после триумфа на Международном конгрессе, Иван Сергеевич конфузился и страдал от обязанности одаривать собою. Но навстречу ему вышла не депутация — слава Богу! — высыпали дети, мал-мала, а с детьми Елизавета Григорьевна, Вера Алексеевна, Соня Мамонтова. Елизавета Григорьевна волновалась, но говорила просто, и Тургенев отвечал просто и обрадованно. Все это было не для истории, не для вечности, и всем сразу стало хорошо. Ивану Сергеевичу дали прийти в себя после дороги, и он уже через десять минут был готов смотреть, слушать. И пошел сначала по комнатам, вспоминая, как было у Аксаковых.

— В этой комнате Иван Сергеевич, мой тезка, читал мне поэму «Бродяга», «Присутственный день в уголовной палате». Он ведь служил в уголовном департаменте. Не знаю, как теперь, а в молодости Иван Аксаков был очень резок и крепок на слово. Смирнову-Рассет, у мужа которой он служил в Калуге, мог назвать Софьей-Премудростью, а мог и скотиной. Эта комната Константина… Из семьи таких крепких людей, из степняков, охотников, и так рано сгорел. Как пламень был. Наяву бредил мужицкой Русью.

— Вы, сколько известно, недолюбливаете русофилов, — сказал осторожно Савва Иванович, — а с Аксаковым дружили…

— Да разве для нас, русских, это не затрапезное правило? Русофилов я временами попросту ненавижу. Русофилы погубили Гоголя. Украли год-другой у Белинского… Но Сергея Тимофеевича я любил, и Константина с Иваном тоже любил, — улыбнулся. — Давно это было, во времена «Записок охотника».

Пришли в красную гостиную, сели.

Раскрасневшаяся, сдувая лезущую в лицо прядь волос, вбежала краснощекая, сияющая глазками Веруша.

— Ах, какой ангел! — воскликнул Иван Сергеевич и протянул руки, приглашая девочку к себе.

Бесстрашная Веруша, не колеблясь, бросилась в объятия великана с белой головой, устроилась на коленях.

— Ей три с половиной? — спросил Тургенев.

— В октябре будет три.

— Значит, я не совсем еще стар. Если человек не разучился понимать, сколько лет детям, он годен для жизни.

— Веруша очень резвая. Она выглядит старше своих лет, — согласилась Елизавета Григорьевна. — Скажите, Иван Сергеевич, а было у Аксаковых в доме что-то такое, что бы вы хотели видеть и у нас?

Тургенев задумался.

— Знаете, я ведь человек недомовитый. Писателю грех быть невнимательным к мелочам жизни, но ничего особенного или сколько-нибудь выдающегося в мебели, в убранстве комнат не помню. Да тут, кажется, кое-что сохранилось.