В 1903 году жизнь одарила Савву Ивановича двумя большими радостями. 26 января пошла под венец Вера Саввишна. Ее избранник Александр Дмитриевич Самарин принужден был отстаивать любовь и счастье перед самыми близкими людьми своего семейства. Отец и мать не пришли в восторг от выбора их сына. Жениться на купчихе — значит разбавить голубую древнюю кровь дворян чересчур густой, чересчур красной. Да ведь и само имя Мамонтовых было запятнано. Тюрьмой, судом, сплетнями. Да ведь и миллионы просвистели…

Была в свадьбе Александра и Веры правда. Наследница Абрамцева, гнезда Аксаковых, гнездовья русской живописи, русской оперы, русской мысли, роднилась с племянником Юрия Федоровича Самарина, единомышленника Константина Аксакова и Алексея Хомякова.

Да ведь не замарашку какую-нибудь брал отпрыск Самариных, не сундук с деньгами, а само Вдохновение русских художников.

На свадьбе Виктор Михайлович Васнецов поднес, как и обещал Вере Саввишне, ее портрет Александру Дмитриевичу.

Вторая большая радость ждала Савву Ивановича Великим постом. Московское общество любителей оркестровой, камерной и вокальной музыки арендовало театр «Эрмитаж» и поставило оперу Эспозито «Каморра». Либретто и постановка Саввы Ивановича Мамонтова, декорации Василия Дмитриевича Поленова. Словно молодость вернулась. Спектакли были благотворительные, но все делалось всерьез, с полной отдачей сил, с любовью. Ибо все эти люди служили одному самодержавному государю — Искусству.

Мальчишку-попрошайку пела стройная, гибкая Шорникова, Джиджи — будущий соперник Собинова Смирнов, графа Тюльпанова — Грызунов, обещающий певец и артист.

Платон Мамонтов пишет в «Воспоминаниях»: «С каким огнем, с каким блестящим, актерским показом проводились дядей Саввой репетиции. Смотря на него, на его живость, с какой он переходил от одного участвующего к другому, ему нельзя было дать шестидесяти трех лет. Он весь перевоплощался в живого, темпераментного итальянца».

Два старика, Эспозито да Мамонтов, творили веселое, молодое дело — музыкальную, радостную оперу. «Каморра» прошла по всей России, провинциальные театры брали ее охотно. Опера ставилась и после революции, в Москве, на сцене Грузинского Народного Дома. Несколько сезонов продержалась.

Начало века, особенно 1902–1903 годы, счастливое время для русского искусства.

Михаил Васильевич Нестеров писал другу своему Турыгину: «Были мы в Москве на выставке „Мира искусства“, там есть два „слона“ — Серова портрет М. Абр. Морозова (Джентльмена) и великолепные, хотя снова „красные“ бабы Малявина. Портрет Серова — это целая характеристика, гораздо более ценная, чем в пресловутой пьесе Сумбатова (Малый театр ставил пьесу Сумбатова-Южина „Джентльмен“. — В. Б.) плюс живопись „почти“ старых мастеров, умная, простая, энергичная. Это прямо великолепно без оговорок. Портрет царя в красном (в форме Шотландского полка. — В. Б.) — хорошо, красиво, но менее „ясно“ в худож. отношении. Жаль, что у бедного Филиппа Малявина „голова“ слабее таланта. Какой удивительный живописец, какой дерзкий талант опять живописца, и какое „животное“ в остальном, даже досадно! А впрочем, все хорошо, что хорошо, а живопись-то у Малявина ах как хороша! Дальше Рерихи, очень много Рерихов и Бразов, Сомов, хотя и оценен в 12 тысяч, но до жалости плох (я ведь, знаешь, люблю его). „36“ сильно портят дела Дягилева в Москве. Газетки молчат в ожидании выставки „36-ти“, где будет участвовать Викт. Васнецов с рисунками к „Снегурочке“.

Ну, потом, братец мой, были в Большом на Шаляпине и Собинове, были в Художественном на „Мещанах“ и „Штокмане“, ах, как это все хорошо, ну разве это не возрождение?! Какой живой, горячий подход к искусству — сколько во всем этом еще увлечения, вдумчивости, желания изыскать новые формы. Сердце радуется, сам молодеешь… Слава Станиславским, Шаляпиным, слава всем тем, кто с таким искусством, талантом, энергией раскрывает пред нами великолепные, полные трагизма, веселости, тонкой прелести жизни и поэзии страницы!»

В этом письме ни слова о Мамонтове, но ведь это ему пропета слава. Ему, предтече и работнику русского возрождения. Римский-Корсаков признает: «В некотором отношении влияние Мамонтова на оперу было подобно влиянию Станиславского на драму». Но ведь Савва Иванович и на Станиславского повлиял. И повлиял сильно. А значит, и во МХАТе витал мамонтовский дух.

А каково влияние Мамонтова на Шаляпина, разговор особый. Этого влияния ни метром не измеришь, ни мензуркой. Сам же Савва Иванович в оценке своего учительского, вдохновляющего дара был строг, а Шаляпина долгое время считал для искусства потерянным.

Марк Исаевич Копшицер в книге о Мамонтове приводит беседу Саввы Ивановича с великим князем Владимиром Александровичем — президентом Академии Художеств. Великий князь сказал Мамонтову:

«— Ведь вы первый изобрели Шаляпина.

— Шаляпина первый выдумал Бог, — ответил Савва Иванович.

— Да, — заметил великий князь, — но ведь вы его первый открыли.

— Нет, ваше высочество, он еще до меня служил на императорской Мариинской сцене в Петербурге, с которой он и перешел ко мне на Нижегородскую выставку.

— Но, — горячо воскликнул великий князь, — ведь все-таки вам принадлежит заслуга открытия такого гениального артиста, которого раньше не замечали.

— Позвольте, ваше высочество, — ответил Савва Иванович, — надо прежде условиться в понятии гениальности. Гений делает всегда что-нибудь новое, гений идет вперед, а Шаляпин застыл на „Фаусте“, „Мефистофеле“, „Псковитянке“, „Борисе Годунове“».

Не гордился Савва Иванович, а скорее стыдился в те годы шаляпинского триумфа. Ему казалось: Шаляпин проматывает сокровища своего таланта, меняя бесценное на деньги, шубы, дома. Божественное на сатанинское.

Когда была железная дорога и работы невпроворот, к Савве Ивановичу ближе всего стоял сын Всеволод. Теперь открылся, стал понятнее, роднее неприкаянный в жизни, не бездарный, да не очень-то удачливый Сергей. После краха отцовских предприятий он, однако, не потерялся, а скорее ожил, нашел дело по себе. Писал драмы, стихи, рассказы, статьи. К его критическому голосу художники внимательно прислушивались. Сама фамилия Мамонтов завораживала.

Сергей и Савва Иванович вдвоем обошли и Дягилевскую выставку, о которой пишет Нестеров Турыгину, и позже выставку «36-ти».

Обеим этим выставкам предшествовала напряженная закулисная борьба.

Дягилев перепугался соперничества московских художников, это видно по тону его письма Серову. Сергей Павлович не доволен Сомовым, который не согласился отложить свою выставку. Просит Валентина Александровича съездить в рязанскую деревню к Малявину: «Убеди его выставить что-нибудь новое — это обязательно». Требует переговорить с Виноградовым, Пастернаком, Михаилом Мамонтовым. «Необходимо их вырвать из когтей „36“! Затем на твоей ответственности молодежь: Петровичев, (Павел) Кузнецов и Сапунов, они должны быть „наши“». Просит зайти к Жуковскому и Чиркову. И, наконец, почти умоляет выцарапать картины Врубеля — у Мекка, а картины Марии Якунчиковой — у ее отца.

Хлопоты Дягилева и Серова не были напрасными. Выставка «Мир искусства», открывшаяся 12 декабря 1902 года, стала выдающимся явлением художественной жизни России.

Савва Иванович с любопытством, но не радуясь, смотрел картины петербуржцев, всей этой новой волны: А. Бенуа, Л. Бакст, О. Браз, Е. Лансере, И. Билибин, А. Остроумова, К. Сомов, П. Щербов, С. Яремич, Н. Рерих.

— Затейливо. Красиво. Очень красиво! А ведь не горячо! — сказал Савва Иванович Сергею. — Ты погляди, какие они все умники. Что ни картина, то шарада. Мудрствуют, мудрствуют. А мозги не русские. Душа молчит, а ум — юлой вертится, аж искры летят. Рерих вон Русь показывает, а на меня от его Руси холодом тянет. Пишет, как поклоны кладет, по-ученому, по-писаному. Погляди-ка на Малявина! Вот уж где горячо! Господи! Это все равно, что русская печь в пляс пошла.

Малявин дал на выставку картину «Три бабы». Картину-праздник, чистую правду о русской душе, когда душе этой весело. Редкий русский человек видел сие чудо. «Три бабы» — достояние французов.