Катастрофа в Борках оказалась счастливой не только для царского, спасшегося от гибели семейства, но и для Витте. За несколько месяцев до катастрофы Сергей Юлиевич ехал в царском поезде от Ровно до Фастова. Поезд шел с очень большой скоростью, и Витте представил министру путей сообщения адмиралу Посьету доклад, требуя замедлить движение на целых три часа. Доказательства Витте были следующие: погонный фут русских рельсов весит 22–24 фунта против 28–30 заграничных, шпалы на дорогах России деревянные, за границей — металлические, балласт песочный, за границей — щебенка.

Расписание изменили, но Александр III был очень рассержен, он сказал Витте:

— Я на других дорогах езжу, и никто мне не уменьшает скорость, а на вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская. (Дорогу строил И. С. Блиох. — В. Б.)

Такое же недовольство высказал и министр Посьет. Ему Витте ответил, и царь этот ответ слышал.

— Знаете, ваше высокопревосходительство, — сказал Сергей Юлиевич, — пускай другие делают, что хотят, а я государю голову ломать не буду, потому что кончится это тем, что вы такой ездой государю голову сломаете.

Витте как в воду глядел.

На обратном пути из Ялты царский поезд, весьма тяжелый, ведомый двумя товарными паровозами, выбил рельс возле станции Борки.

Теперь, в 1894 году, в этом городке Харьковской губернии освящали церковь и часовню, построенные во спасение семьи государя. Серову был заказан групповой портрет «Александр III с семьей».

— Картину мою поставили в павильоне, возле церкви, где для их величеств и высочеств был устроен чай, — рассказывал Антон Савве Ивановичу. — Заправлял приемом харьковский предводитель дворянства граф Капнист. Он звал меня быть у картины, когда святое семейство изволят осмотреть ее. А я не пошел.

— Но отчего?! — воскликнул Савва Иванович.

— Не знаю. Струсил, должно быть… Когда меня позвали, государь сказал: «Кажется, она еще не совсем кончена». И я опять не нашелся, сказал, как щенок: «Да, не совсем». Тут подскочил Капнист, представил меня, а царь говорит: «Мы давно знакомы». Потом подошли Ксения и Михаил, а я, бедный, не знаю, как быть: кланяться — не кланяться. Поклонился слегка. Ксения тоже в ответ поклонилась, Михаил руку подал. Тут еще подошел Сергей Александрович, тоже за руку поздоровался. Вот и весь мой фурор. Царица чай пила, ей, видно, неудобно было подойти, а потом сразу началось представление харьковского дворянства. Капнист мне говорил позже: царица посмотрела картину и сказала Ксении: «Папа очень хорош и ты», а Ксения ответила, что на эскизе она лучше. Сам же государь сказал, как вошел: «Михаил совершенно живой, а против перчатки протестую». Наследник и Георгий не понравились… С Победоносцевым познакомился, он картину одобрил, почему-то за исключением Михаила. Как говорится, успех был, но уж и надоели мне эти Борки.

— Ты засиделся на одном месте, — сказал Савва Иванович. — Не хочешь ли прокатиться, хорошо прокатиться, так что дух будет захватывать?

Смотрел загадочно.

— На Север, что ли? — догадался Антон.

— Костенька уже чемоданы собирает, а ведь вы, как два сапога. Антон, обещаю: вы не только увидите красоту, которая изумительнее детских сновидений, вы станете Колумбами этой красоты… Существует и практическая сторона. Костеньку одного отпускать боязно. Он охотник, человек легкий. Увлечется медведей стрелять — и плакало искусство. Я вашими картинами украшу вокзал. На Серова и Коровина будут ежедневно взирать тысячи зрителей!

— Лескова я написал, царскую семью написал… Еду, Савва Иванович.

— Антон, ты — умный человек! Вам будет с Костенькой и весело, и дружно.

На Серова и Коровина друзья и знакомые художники смотрели с жалостью, предлагали брать винчестеры, патроны, заряженные пулями. Выдумщик Мамонтов посылает добрых людей на съедение белым медведям.

Иные же не одобряли выбор Саввы Ивановича, попыхивали синей завистью.

«Из Вашего письма я узнал, — писал Нестеров Аполлинарию Васнецову, — что Костя Коровин и Серов поехали по поручению С. И. Мамонтова на север в Архангельск, но, по-моему, в выборе художников С. И. оказался не находчивым, что будет делать Костенька, например, в Соловках, как он отпишет природу могучего и прекрасного севера, его необычайных обитателей?! Ведь это не Севилья и не Гренада, где можно отделаться приятной шуткой. Серову же, мне кажется, там будет скучно (как художнику). А впрочем — никто, как Бог!»

Нестеров полагал: на Север должны были ехать он да Аполлинарий. Наверное, претензия законная. Но Савва Иванович не ошибся. Изумленный, сраженный красотой Севера, он хотел подарить его своим любимцам. Костенька и Антон не подвели. И Нестеров покаялся. «Видел этюды Серова и Коровина, — писал он в Уфу, — в общем они очень красивы, по два же или по три у каждого прямо великолепны. На Соловецкий остров они не попали совсем. Тем лучше для меня и тем хуже для них».

Впрочем, и сам Михаил Васильевич на Соловки не попал, многое ему было дано, но Севера он так и не увидел.

Коровин, может, и был человеком легкоувлекающимся, непостоянным, но он умел видеть за внешними малозначительными событиями грядущие перемены, он хорошо слушал и услышанное запоминал.

В очерке «На Севере дальнем» есть небольшая зарисовка о селе Шалкуте.

«Деревянная высокая церковь, замечательная. Много куполов, покрыты дранью, как рыбьей чешуей. Размеры церкви гениальны. Она — видение красоты… Трое стариков крестьян учтиво попросили нас зайти в соседний дом. В доме — большие комнаты и самотканые ковры изумительной чистоты. Большие деревянные шкафы в стеклах — это библиотека. Среди старых священных книг я увидел Гончарова, Гоголя, Пушкина, Лескова, Достоевского, Толстого… Я и Серов стали писать у окна небольшие этюды. Нас никто не беспокоил.

— Что за удивление, — сказал Серов. — Это какой-то особенный народ».

Далее рассказано, как старики предложили художникам осмотреть красивые места вокруг села. Повезли их на лодке четыре нарядные девушки.

«Лодка причалила у больших камней, заросших соснами. Девушки вышли на чистую лужайку, расстелили большую скатерть, вынули из корзины тарелки, ножи, вилки, разложили жареную рыбу „хариус“, мед и моченую морошку, налили в стаканы сладкого кваса.

…Я еще узнал, что в селе Шалкуте никто не пьет водки и не курит.

— Село управляется стариками по выбору, — рассказывал местный доктор, — и я не видывал лучших людей, чем здесь. Но жаль, что с проведением дороги здесь все пропадет: исчезнет этот замечательный местный быт… Старики это понимают…

Шалкута, чудесная и прекрасная, что-то сталось теперь с тобой?»

Вопрос был задан сто лет тому назад. И ответ наш горек.

Леса Русского Севера сведены и уничтожены, реки загажены, рыба заражена, зверь выбит. Край стал изобиловать не природными богатствами, а тюрьмами, со своими тюремными законами, с тюремным зодчеством, своей историей.

Ныне тюрем поубыло, но не убыло беды. Добытчики природных богатств разворачивают внутренности земли, заливают нефтью, уродуют радиоактивностью. Все меньше и меньше на этой земле живого и все больше на ней пустыни. Новой пустыни. Мертвой. Постчеловеческой. Вот она — плата за цивилизацию.

Небывалую по тем временам рекламу Северу и, стало быть, своей Северной железной дороге Мамонтов устроил на знаменитой Всероссийской Нижегородской выставке 1896 года.

Павильон, получивший название «Крайний Север», представлял собою высокий, углом поставленный сарай. Крыша взмывала вверх остро и равнялась самому зданию. Конек венчала как бы летящая по волнам огромная белуха. Коровин в книге о Шаляпине писал: «На днях выставка открывается. Стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытал там на Севере. Вешаю необделанные меха белых медведей. Ставлю грубые бочки с рыбой. Вешаю кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей — чудовищные шкуры белух, челюсти кита. Самоед Василий, которого я привез с собой, помогает мне, старается, меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит у нас живой, милейший тюлень, привезенный с Ледовитого океана… Самоед Васька кормит его живой плотвой и сам, потихоньку выпив водки, тоже закусывает живой рыбешкой. Учит тюленя, показывая ему рыбку, кричать „ур…а!“»