Стоявшие за спиною нежинского полковника казаки пошли в угол комнаты и из рогожного куля достали что-то очень тяжелое, златосветящее. Несли вдвоем. Это была книга «Псалтырь» в окладе из золотых пластин с очень большими сапфирами и аметистами.

Казаки бережно положили книгу на стол и, поклонясь патриарху, ушли за спину Золоторенко. Тут выступил вперед третий казак с простой суконной шапчонкой в руках.

— Вот тебе, святейший патриарх и великий государь, на забаву. Не погнушайся, все это наказаковано с чистой душой, за каждый камешек казачьей кровью плачено.

Положил шапку рядом с книгой, и та шапка была полнехонька дорогих камешков.

Тут сам Золоторенко сделал еще один шаг вперед и поднес деревянный узкий футляр.

— От нас, Золоторенок, святейший патриарх. Пусть каждое твое слово светит православному миру, как рождественская звезда.

Открыл футляр и достал из него перо, унизанное алмазами.

У Никона от столь богатых даров дыхание перехватило.

«Ай да казаки! Ай да рубаки неотесанные!»

Сказал проникновенно:

— Я таких даров не заслужил, но церковь наша, всячески нами украшаемая, ваш дар принимает для великих нужд своих.

Кликнул келейника, стал угощать казаков заморским сладким вином и каждому пожаловал шубу: Василию и Ивану Золоторенкам собольи, троим казакам волчью, лисью, беличью.

На следующий день государь, беседуя со своим наитайнейшим советчиком и собинным другом, первым делом помянул гетмана Хмельницкого. Помянул недобрым словом:

— Старый лис до того исхитрился, что когда-нибудь своей хитростью сам себя на цепь посадит!

Никон осторожно глянул царю в лицо — лицо пылало гневом.

— Мы бы в этом году войну кончили, когда б не безделье гетмана. Да и Бутурлин, дурак, мало, видно, понукал себяумца.

Никон перекрестился:

— Упокой душу раба Божьего!

— Кого?! — изумился государь.

— Андрея. Андрея Васильевича.

— Бутурлин помер?! — И вдруг ревниво, капризно поглядел на Никона: патриарх-то раньше государя вести получает.

Никон понял этот взгляд.

— Монахи приехали поутру. Афонские. Они и привезли весть и еще сказывают, что весь православный Восток ждет ныне твоего пришествия. Спят и видят, чтобы восстать на турецкого басурмана и соединить воедино церкви и народы во славу Иисуса Христа.

— Вот и скажи им, что русский царь вчера бы еще стоял ногою на теплом море, кабы не гетман.

— Твоя правда, великий государь, — вздохнул Никон, — да ведь и Хмельницкого понять надо. Украина семь лет воюет. И глад у них, и мор. И хан зубы свои волчьи наточил.

— За наш счет себе передых устроил! — снова вскипел царь.

— Да ведь коли не мы, кто же еще-то им поможет? Мы, государь, с украинцами по вере — один народ, а по крови тоже родные братья.

— Господи! Да неужто меня уговаривать о том деле надо! — воскликнул государь. — За неправды польского короля мы всей ратью нашей встали, а гетман рати собрал, но приберег. Для чего приберег? Ты вот что мне скажи!

— От Потоцкого, от польского гетмана Лянцкоронского, от литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского, от ужасного Чарнецкого… А может, и впрямь схитрил старый гетман. Дал Украине передышку. Кулак ведь не тем дорог, что им машут, а тем, что он бьет. Украина, однако, уже не бьет, а только отмахивается.

— Прав ты, святой мой отец. Прав! Но все равно обидно. Отложилась победа до следующей весны. Ныне Бог давал ее, а ведь назавтра как знать… Уж больно мор был сильный. Твоими молитвами, слава богу, потишал. — И вспомнил: — А что же Антиохийский патриарх Макарий? Есть ли у тебя вести об нем? Он ведь в Коломне, а там много людей от мора померло. С женским полом да с детьми — тысяч с десять.

— Патриарх жив, здоров и трудится. Многих людей духовного звания в священники рукоположил. Прежние-то померли.

— Вот и скажи! Счастливый ныне год или вконец несчастный? Смоленск вернули, Полоцк, а на днях, гонец был, и Витебск, но зато в своих городах запустение и неустройство. Счастливый или несчастный?

— Государю всякий год — прибыль, — сказал Никон. — Умерли грешники, народились же души безвинные, а кто остался жить, тот наказаньем Божьим очистился.

— Всякое-то слово у тебя утешно, — улыбнулся государь. — Скажи, теперь про что наперед думаешь? Я твоим словам, великий государь, крепко верю: все они были мне — прозрение и пророчество.

— Эх, государь! Боюсь я пророчеств. Сатана не дремлет. Иной раз оглянуться страшно: не стоит ли за спиной? Не я, грешный, приезжие молитвенники афонские предрекают: быть белому царю на белом коне под белым знаменем в златоверхом Царьграде.

Оба перекрестились.

Вернувшись от царя, Никон никого к себе пускать не велел. Радость бушевала в груди. «Великий государь»! Не кто-нибудь, царь царским титулом величает.

Взяв со стола красивое перышко, подаренное вчера казаком Золоторенко, стал рассматривать его. Выходило, что не за так стоял нынче горою за Хмельницкого.

Но тотчас и отринул от себя сию недостойную мысль. Не ради золотой книги и светлых камешков он, Никон, — ходатай за украинский народ. Ради высшей правды, ради нужды государской!

Его старания еще помянут добрым словом, и не только ныне, но и в веках.

И ужаснулся. По его слову свершаются деяния, во всем равные деяниям Давида и самого Соломона.

Как скажет ныне, так и будет. Разве не мог нынче сказать царю такое, что отвратило бы легковерного от гетмана Хмельницкого? Ведь мог бы!

А может, и не мог! Может, то, что на языке, Святым Духом навеяно.

— Господи, освободи!

Воистину страшно стало.

Если думать обо всем, что проистекает в жизни от его речей, от слов, выношенных и брошенных нечаянною обидой, во гневе, по рассеянности… Боже мой! Ведь каждое слово его, обращенное на человека, — чья-то судьба. Иные звезды закатываются навеки, иные восходят и светят.

Государь-то вон как напирал! Какой ныне год, счастливый или несчастный?..

Снял через голову, кинул на стол поверх бумаг и книг свою фиолетовую шелковую мантию, высыпал на нее из казацкой шапки каменья. Вот оно — небо ночное! Отобрал самые яркие камешки, выложил ковш и тотчас смахнул его.

— Вот и всей власти человечьей — в игры играть, — в назидание себе сказал, и то была неправда, пустая, ненужная неправда.

Савва, высокий, сильный, молодой, стоял перед Игнашкой-драгуном, опустив голову.

Ночью выпал снег, все в мире похорошело, и только меж людьми ничего не переменилось: жестокосердия не убыло, любви не прибыло.

Игнашка-драгун стоял на деревянных колодках и улыбался.

— Коленки, слава богу, свои! На колодках ничего, скакать можно. Всей недокуки — короче стал.

Засмеялся. Весело засмеялся.

— Прости! — сказал ему Савва.

— За что? В чем ты-то виноват передо мною?.. Ты вон говоришь, выгнали человека на мороз. Но раны мои закрылись, в голове не шумит. Не век же на чужих харчах заживаться?

— Куда же ты теперь?

— К себе, во Владимир. Я тебе сказывал, как меня сыскивать. Коли занесет каким ветром, может, и свидимся. А теперь нагнись, поцелуемся.

Савва стал на колени, и они были теперь ровня друг другу. Обнялись троекратно.

— Мир Божий и внизу все то же, — сказал Игнашка-драгун. — А тебе хочу слово молвить. Ты всех-то, Саввушка, не жалей. На всех сердца не хватит. Ну, с Богом! Хороший ты человек.

Игнашка неловко поворотился и раскорячкою пошел наезженной дорогой.

Долго стоял Савва, но Игнашка так и не оглянулся.

Дорога наконец стала пуста, но тут зазвенели бубенцы, явились скорые тройки. По тому, как убраны были кони и как весело, раскатисто гикали на них возницы, всякий брал с дороги в сторону, в снег, уступая место человеку, царю нужному, а потому и скорому.

Санок было четверо. Савва пропустил их и тотчас поспешил следом за ними в монастырь. В приезжем он узнал Федора Михайловича Ртищева.

Савва все для себя решил. Он решил подойти к Ртищеву и сказать о неправде, которая приключилась с Игнашкой-драгуном, сказать цареву наперснику в глаза — пусть за правду выпорют, в Сибирь загонят, но все сказать, чтоб — знали! Чтоб царь знал, коль у Ртищева совесть есть!