Не шелохнется. Вскочил, заметался, икону схватил, потом к двери — за Лесовухой, но вспомнил вдруг — водой надо в лицо побрызгать. Зачерпнул ковш из бадьи, омыл руку, рукой провел Енафе по лицу — она тотчас и открыла глаза.
— Савва!
Поднялась, обняла его, расплакалась.
— Господи, что случилось-то?
— Лось напугал.
Пошла Енафа шишек набрать на растопку, тут и выскочил лось. Рога в сажень, сам словно бы огненный, затрубил и кинулся. Енафа думала, что смертный час пришел, а лось с другим лосем схлестнулся.
Прибежала она домой — и уж боле не помнит себя.
— Ну, пронесло — и забудь! — успокаивал Савва.
— Я-то позабуду, а он-то вот как теперь? — потрогала руками живот.
— Чего ж ему-то? — удивился Савва. — Он-то и не видел лося, и не слышал. К Лесовухе пошли сходим. Она травку даст — все и образуется.
— Нет, — сказала Енафа. — Не хочу к Лесовухе. В церковь хочу, Богородице свечку поставить.
— В церковь так в церковь, — легко согласился Савва. — Сегодня уж поздно, а завтра, как рассветет, так и пойдем.
Улыбнулась Енафа.
— Сговорчивый ты, Савва. Хороший, — по голове его погладила, — я тебе сыночка рожу. Вот увидишь.
3
Из болота несло сырым застоялым холодом, как из погреба, залитого водой. Енафа зябко поводила плечами, и Савва всякий раз виновато улыбался.
— Низинка-то кончится скоро. А повыше поднимемся — теплее будет.
И верно, в лесу становилось все суше, и воздух был обжитой, домашний.
— Звонят! — сказал Савва.
Енафа недоверчиво посмотрела ему в лицо, но и сама услышала удары колокола.
— Нескладно звонит, — покачал головой Савва. — С похмелья звонарь.
— Ну и пусть, что с похмелья, — сказала Енафа. — Я и такому звону рада.
Савва согласно закивал головой. Долго шли молча.
— Ты уж потерпи, — сказал Савва. — Перезимуем в лесу. А летом братья за нами придут.
4
Нищих вокруг церкви собралось как на большой праздник, но праздничной благости в них не было. Переругивались, глаза злые.
От народа в церкви тесно. Свечи горят, царские врата отворены, но вместо службы — шум и гам.
На амвоне два священника с двумя чернецами в словесной пре схватились неистово.
Люди слушают немирно, меж собой перебрехиваются, а кое-где и кулаками друг в друга тычут.
— Сбесились, что ли? — удивлялся Савва, загораживая Енафу от тычков. — Пошли отсюда!
Но Енафа купила свечу и пробиралась к правому клиросу, где стояла самая почитаемая в округе икона «Одигитрия».
И уж пробились было, но тут чернецы столкнули вдруг священников с амвона и принялись кричать друг перед дружкой:
— Сатана в мир пришел!
— Антихрист!
— Дьяволу молитесь!
— Дьяволу!
Толпа накинулась на чернецов, но и у них нашлись защитники. Храм заходил ходуном.
Савву ударили в лицо, сшибли. Каким-то чудом он сумел подняться на ноги, но Енафу уже не увидел. Толпа тянула его вон и вытянула на церковную площадь.
А здесь уже откуда-то объявились патриаршьи дети боярские и стрельцы. Окружили толпу железным частоколом бердышей. И за всем этим наблюдал, сидя на коне, патриарший боярин князь Мещерский.
Дальше дело пошло, как в больном, запутанном сне.
Толпу просеяли. Женщин и детишек — на все четыре стороны. Отпустили людей благородных, старых и домовитых, а бобылей и всяких пришлых погнали за околицу, посадили на телеги, повезли.
— Куда нас? За что? — взмолился Савва пожилому стрельцу.
Тот, напуская на себя строгости, сказал:
— Не нашей властью — высшей. На войну везут. Война будет.
— Да с кем?
— А кто ж его знает? На кого царь укажет!
— Так чего ж с нами, как не с людьми? С женами бы дали проститься, с детишками.
— Молчи, мужик, молчи! Не твоего ума дело!
Стрелец досадливо замахнулся на Савву бердышом, а Савве уже не до стрельца было — Енафу увидел.
Она бежала обочиной дороги и махала ему зажатой в руке свечой.
«Не поставила-таки», — огорчился Савва и крикнул:
— Енафа, дома меня жди! У Лесовухи жди! Я приду, хоть через год, хоть через два!
Стрелец шмякнул его по губам кулаком, кровь потекла.
— Я тебя слышу! — кричала Енафа. — Слышу! Са-а-авва, прости-и! Прости-и, бога-а ра-а-ади-и!
— Не дают людям жить, — сказал Савва. — Никак не дают.
Стрелец снова замахнулся, но не ударил.
Возницы погоняли лошадей, и бабий вой, запоздало взметнувшийся над пустыми осенними полями, висел как черная птичья сеть.
Енафа осталась со своей свечечкой одна на дороге. Постояла и пошла. Через поле да в лес. Еще подумала: к отцу бы надо идти, но не пошла. Чего свою чуму в хороший дом заносить. Жизнь как колесо без обода — на спицах одних тыркается туда-сюда. Сколько уж беды претерпеть пришлось, а у нее еще и про запас есть.
Шла Енафа на свое болото. Шла, себя не помня.
И такой болью вдруг спеленало ее, что и свет померк.
Очнулась. Луна стоит, как свеча.
Подумала: «Одна ведь я теперь без Саввы-то. Совсем ведь одна. Господи, и не в лесу, на белом свете — одна».
И тут в ногах у нее завозилось, закричало голосишком тонюсеньким, родным.
В беспамятстве родила.
Лес, болота. Кричи не кричи — одна.
Перекусила пуповину зубами. Завернула дите в теплый платок и пошла, поспешая, к Лесовухе. О зверях и не думала. Боялась повалиться без памяти. За дите боялась.
Ничего, дошла. Бог не оставил.
Уж только в полдень, пробудившись в избе Лесовухи, спохватилась:
— Кто у меня?
— Сынок, — ответила Лесовуха.
5
Алексей Михайлович сразу после заутрени приехал к учителю своему, человеку роднее родных, к Борису Ивановичу Морозову.
— Привезли осетра поутру. Живого! Я тотчас собрался и к тебе, порадовать свежей рыбкой.
Пятеро слуг вошли в светлицу с огромным осетром. Осетр бился, и дюжих царевых слуг пошатывало.
— Каков?!
— Спасибо за память! — Борис Иванович потянулся поцеловать государя в щеку, но тот опередил старика, расцеловал.
— На кухню тащите! — махнул рукою на осетра. — Борис Иванович, я к тебе душой отдохнуть. Сбежал, от всех сбежал.
Проворно улегся на лавке, заложив руки за голову и прикрыв глаза, попросил:
— Почитай, как в былое время.
— А что же почитать?
— Да хотя бы жития. Сегодня-то у нас что? Одиннадцатое? Великомученик Мина, мученики Виктор и Стефанида. Мученик Викентий, преподобный Федор Студит… Чудотворец юродивый Максим… Почитай про Максима да про Студита. Из своей книги почитай.
Борис Иванович улыбнулся, достал из ларца толстую, рукой писанную книгу, открыл. Начал читать, а голос дрожит. Все вспомнилось, все. Алеша — мальчик добрый, порывистый, а он, учитель его, — молодой, затейливый, весь в надеждах. На боярство, на богатство, на первенство. И все у него было — боярство, богатство, первенство. Богатство и ныне прибывает, но столь же резво прибывают и годы. Ничто не в радость. Все желания изжиты. Все исполнилось…
— «Святой Максим избрал ко спасению путь тернистый и тяжкий. Христа ради принял он на себя личину юродивого, — читал Борис Иванович, совершенно не вникая в слова. — Ходил Максим летом и зимой почти совсем нагим и любил приговаривать: «Хоть люта зима, но сладок рай». Обездоленных он поучал: «Не все по шерсти, ино и напротив… За дело побьют, повинись да пониже поклонись, не плачь битый, плачь небитый. Оттерпимся, и мы люди будем, исподволь и сырые дрова загораются. За терпение даст Бог спасение». Но не только слова утешения говорил святой…»
— Погоди, Борис Иванович! — попросил государь. — Давай-ка поразмыслим… Хорошо сказано: «Оттерпимся, и мы люди будем…» Про нас говорено! А ведь сколько лет тому? Скончался блаженный в 1434 году. — Две сотни лет!.. Русь еще под татарами была, и конца нашествию не ведали. А юродивый — ведал! Оттерпимся! Вот и оттерпелись. Соединит нас Бог с Украйной, и не только сами людьми будем, но и всех угнетенных православных людей на востоке и на западе вызволим из-под супостатов, чтоб тоже о себе сказали: «вот мы и люди теперь».
