Поп Ананьев, желая примирения, сказал, положа руку на сердце:

— Не кручинься ты, протопоп! Твой черед будет в понедельник, среду, пятницу. Тогда ты чти первую статью Евангелия и рассуждай.

— А ну вас! — закричал Аввакум, и слезы в голосе зазвенели. — Служите самоуправством, я пойду на паперти книгу читать. Поглядим, кого народ будет слушать!

Попы, осердясь, книгу Аввакуму не дали, и ушел он из церкви вместе с земляком Семеном Бебеховым.

Обида — беспамятливая баба. Ум у нее короток, а волосы до пят. Немудрено и задохнуться в роскошных кудрях, коли носа не догадаешься выставить наружу. Не помнит баба-обида, с чего дело пошло, с правды ли, с кривды. Мотает волосьями. Себя готова удушить, лишь бы и другим было противно.

Попы Казанского собора не сквалыжничали. Половину недели Аввакуму отдали своей охотой. А ведь он — пришелец. Так нет же! Хотел во всем наследовать Неронову. И наследовал.

Вдруг взбрело протопопу в голову служить в церкви Святого Аверкия ранее, чем приходил на службу поп Амвросий.

Поп Амвросий такому самоуправству удивился и стал церковь своим замком запирать.

— Ах, и церкви нам нет! — разгорелся яростью Аввакум. — Забыли, что ли, у Бога весь мир — храм!

И повел своих верных прихожан на широкий двор Неронова.

— Чем сушила не церковь?

Служил на сушилах заутреню и позвал на всенощную.

Пришло человек сто. В Казанском соборе пусто, а на сушилах у Неронова яблоку негде упасть.

Такого надругательства над своим храмом поп Иван Данилов не стерпел и донес патриарху на Аввакума.

Анастасия Марковна на сушила не ходила: куда пойдешь, когда уж восьмой месяц миновал.

— Не ко времени Бог ребеночка посылает, — говорила она собирающемуся на службу Аввакуму.

— Не греши, Марковна! — постыдил он ее. — Дети всегда ко времени. Они свой час ведают.

— Боюсь! — призналась Марковна. — Очень я боюсь, Петрович, — отнимут тебя у нас. Без тебя мы долго не проживем, разве что милостыней?

— Бог не попустит, — ответил, смутясь душою, Аввакум. — Вот как дойдет до государя наша с Данилой челобитная, так и откроется ему вся пропасть никониянская. Ко мне на сушила ныне Казанский собор пришел, а завтра придет вся Москва.

Анастасия Марковна больше не смела возражать своему счастливому протопопу и улыбнулась.

Перед всенощной Аввакум читал собравшимся Иоанна Златоуста.

— «Для чего Бог не пощадил и единородного сына своего, но предал его? Для того чтобы примирить с собою людей, находившихся с ним во вражде, и сделать их народом избранным. Для чего сын Божий пролил кровь свою? Для того чтобы приобрести тех овец, которых он вверил Петру и его преемникам».

Что-то лязгнуло за дверьми, двери отворились, и Аввакум увидел стрельцов. Их было много. Не меньше, чем прихожан.

— «Не без причины Христос говорил: «Кто убо есть верный раб и мудрый, того и поставит господин его над домом своим».

— Довольно сказки сказывать, протопоп! — грозно и громко оборвал чтение начальник патриарших стрельцов Борис Нелединский.

Подошел к Аввакуму, положил руку на книгу.

— Почему народ на сушилах, а не в соборе?

— С недавних пор конюшни иных церквей гораздо лучше! — храбро крикнул Семен Бебехов.

Поднялся шум, гвалт, люди побежали, но стрельцы сомкнули кольцо, и в том кольце оказалось тридцать три человека.

Арестованных отвели на Патриарший двор. Сюда же другие стрельцы пригнали еще человек сорок из тех, кто подписал Аввакумову челобитную.

К арестованным вышел князь Мещерский и приказал всех отвести в тюрьму.

— А этого на цепь! — ткнул перстом Аввакуму в грудь.

Протопопа тотчас схватили дюжие слуги, наложили цепь на руки, на ноги, на шею, приковали к железному кольцу, торчащему из стены. И все ушли.

Аввакум поглядел вверх. Звезд было, словно кто-то насыпал их, как зерен птицам.

— Ну вот, батька Неронов, — сказал Аввакум вслух, — ну вот, сравнялись мы с тобою.

Сказал весело, а слезы так и подкатили к горлу.

«Господи! Как же теперь Марковна с детишками управится? Прокопка мал. А скоро еще родится…»

Домой захотелось. Крикнуть захотелось. В ногах захотелось валяться у кого ни попадя, лишь бы отпустили…

И опять на небо поглядел. Показалось — ветер, стекая с крыльев, посвистывает. Птицы летят звездными зернами кормиться.

Сжал в комок всю силу свою, рванулся, и каждый сустав заныл, застонал от боли.

Попробовал лечь и заснуть. Но камни, которыми был вымощен двор, остыли уже. Холода от них, как от ледяных глыб.

Тело пронзил мелкий скверный озноб.

— Слабоват ты, протопоп, на расправу, — сказал он себе и стал перебирать в памяти жития святых мучеников. Думал о мучениках, а перед глазами стояла Марковна, с большим животом, бледненькая, худенькая.

Горько стало! Подумал о Марковне: «Ничего-то хорошего за мной не видела. Всю жизнь гоняли, как паршивую собаку, за правду-то матушку. А ныне что будет, и подумать страшно: патриарха против себя поднял! Это тебе не медведь из берлоги».

Его что-то теснило, что-то мешало ему, и он, приходя в замешательство, понял, что пора справить малую нужду.

Руки цепями задраны к голове, до штанов не достать… И терпения уже никакого нет. Недоставало еще обгадиться на радость Никониановым кромешникам.

«До утра высохнет все», — успокоил себя, облегчаясь.

И тут пронзило его давно забытым детством. Когда сладкий сон обрывался постыдной явью — мокро в постели.

Вспомнил и совершенно успокоился. Ему не было гадко, а только лишь холодно. С удивительной ясностью он знал, что будет у него впереди. А будет — тоска, и мука, и всяческое безобразное неустройство.

Он вспомнил о звездах, поднял голову и — вздрогнул: невидимые птицы склевали-таки небесные зерна, до единого зернышка склевали.

На лицо из тьмы упала, как щелкнула, тяжелая капля.

— Дождь, — сказал он себе и поглядел в темень души своей, призывая светлого ангела.

На рассвете пришли заспанные стрельцы. Как мешок, кинули протопопа в телегу, растянули ему руки, прикрутили веревками к бортам, повезли.

Аввакум мог глядеть только в небо. Гадал про свою новую дорогу по куполам церквей, да сморило. Проснулся, когда приехали. Руки ему развязали, с телеги столкнули, тыркая в спину древками бердышей, погнали через двор.

Протопоп узнал-таки, где он, — Андроников монастырь.

От цепей не избавили. Завели в черный, без окон, каменный сарай, пхнули в яму.

Щекою почувствовал — земля. По запаху понял — сухая земля. И то слава богу!

Намучился за ночь висеть на цепях, а лежать тоже стыдно. Встал на колени, чтоб помолиться Богу, да и призадумался. В какую сторону молиться, где восток? Тьма-тьмущая!

А тут еще в шею впилась блоха. Гремя цепями, хватанул укушенное место — по руке запрыгало. По другой. По ногам.

То ли в яме какой блошивец сидел, то ли сарай был псарней, но стало понятно — житье предстоит веселое.

Перекрестясь, лег на землю и услышал шуршанье.

Тараканы!

Тараканы-то откуда в земле? Встал во весь рост, ощупывая темницу. Над ямой деревянный сруб, в пазах среди сгнившего мха — тараканье прибежище.

Сверчок чвиркнул.

«Эко!» — изумился Аввакум, и тут ему досадно стало — ради блох от молитвы отвратился.

«Ох, человек, человек!» — укорил он себя и, опустившись на колени, бил, считая, поклоны.

Через полторы тысячи прочитал все богородичные молитвы, какие знал, потом еще полторы тысячи поклонов и молитвы во славу Спаса. И уж тогда только позволил себе соснуть.

Проснулся — сверчок поет.

Тараканы шуршат.

Мыши бегают.

Ночь ли, день ли? В животе заурчало, но разве что цепи полизать? И тут о воде вспомнил. Сил нет — захотелось воды. И впрямь цепь лизнул, железо вызвало слюну, во рту и в глотке полегчало.

Анастасию Марковну вспомнил. Оставил-таки одну с детишками. Застонал, но тотчас — сердце на запор, все желания из головы — прочь!