— Погибла я, Любаша! Погляди, как плоть-то во мне бушует. Я сама себя не узнаю. Пошла в баню вчера… Девушки мне помогали мыться. Поглядела я на них — все красавицы. Но куда им до меня! — И слезы снова навернулись на ресницах. — Сделай милость — спаси меня!

— Боярыня, Федосья Прокопьевна! Да я жизни за тебя не пожалею!

— Слушай! — Достала с груди клочок бумаги. — Передай это! Богом тебя молю — придумай что-нибудь, исхитрись, но передай!

Любаша взяла записку.

— Передам! Не плачь ты, бога ради, Федосья Прокопьевна! Экое дело! Передам. Кому передать-то?

Федосья Прокопьевна замотала головой, выхватила записку, растерзала на мелкие кусочки, кинула в подтопок изумрудной от кафеля печи.

— Нет! Нет! Нет, Любаша! — Села на высокий стул, упала грудью на подлокотник. — Совсем я обезумела, бесстыдная.

Подняла умоляющие глаза на Любашу, та перекрестилась.

— Боярыня, я и на исповеди словом не обмолвлюсь.

— Вот тебе, возьми! — Взяла со стола серебряную чару.

— Не надо мне ничего! — Любаша побледнела, отступила.

— Господи! — вскричала Федосья Прокопьевна. — Да не плата ведь это. От чистого сердца дарю. Чтоб память обо мне была. Во всякий праздник, как винца-то или меду нальешь, так и вспомнишь меня. Не обижай, милая! Сама жизнь меня уже обидела.

И тут заплакала Любаша, кинулась на колени перед боярыней, и Федосья Прокопьевна утешала ее, гладя руками по голове, невесть от какой печали.

Протопопа Ивана Неронова в цепях — и на шее цепь, и на руках, и на ногах — привезли глубокой ночью в Кремль, в подземелье Цареборисовского двора.

Увещевать явился к нему архимандрит Макарьевского Желтоводского монастыря, земляк и старый друг Илларион.

— Иване, — говорил он, обняв упрямого старика, — ты для моего отца был первый человек, и я жил, всегда на тебя глядя. Но ведь что поделаешь! Крепко ты обидел Никона. А он ведь не белец желтоводский, не мордва вальдемановская, он — патриарх. Обругать патриарха — всю церковь православную обругать. Жуткие слова из тебя, Иване, сыпались в Крестовой палате. Как только патриарх терпел такое?

Неронов слушал, кивая поникшей головой.

— Спать я хочу, Илларион. Дай мне поспать.

— Покайся! Обещай покаяться.

Неронов вдруг глянул на архимандрита зорко, тяжело и руку поднял с двумя пальцами.

— А ты как крестишься?

Илларион перекрестился.

— Щепотью. Быстры нынешние люди. По-собачьи живете. По-собачьи.

— Это почему же по-собачьи? — вспыхнул Илларион.

— Одна гавкнет, а все тотчас и подбрехнут.

— Дурак ты, Неронов! Старый, а дурак.

— Дурак, — согласился протопоп. — А только вот с этим и помру.

Осенил себя двуперстным знамением.

— Подумай все-таки, — сказал Илларион, отворяя дверь, но задерживаясь на пороге.

— Подумаю.

Илларион снова шагнул в темницу, жарко шепнул:

— Иван! Ты же земляк мой. Не упрямься, бога ради. Бить хотят тебя. Крепко будут бить.

— А меня много раз бивали. Потерплю. Ты ступай. Тебе, я вижу, жить хорошо хочется. Тебе жить — мне страдать. А рассудит нас — Бог.

Илларион крякнул со всхлипом и выскочил за дверь.

Тотчас явились палачи.

— Пошли!

Неронов встал, поглядел на углы, ища икону. Икон в келии не было.

Его били кнутами, а раны посыпали солью. Жгучая боль и спасла от новых мук. Впал в забытье, от холодной воды не очнулся.

Неделю продержали на Цареборисовском дворе. Никон струсил, когда сказали, что Неронов плох. Лекаря прислал.

Однако обошлось.

Через неделю упрямого протопопа привели в соборную церковь. Митрополит Сильвестр снял с него скуфью и объявил:

— Ехать тебе в Спасокаменный монастырь на смирение, на черные работы.

Было это 4 августа 1653 года.

Аввакум, больно ударившись головой о низкую дверь, замахал на Анастасию Марковну руками:

— Ладно! Ничего! — Потирая ушибленное место, сел на лавку, скинул новые сапоги. — Расхоженные дай! Ты, Ивашка, ты! Не матери же с таким брюхом нагибаться!

— Далеко ли? — спросила Анастасия Марковна, уже собирая в узелок еду, какая под руку пришлась.

— Провожу Неронова. На Кубенское его повезут.

Переобулся, перекрестил детей, жену, взял узелок.

— Пропащая какая-то жизнь пошла.

Неронова везли в телеге. С ним трое стрельцов да возница, тоже стрелец. Аввакум шел, держась за телегу. Шел молча, взглядывая на протопопа Ивана. Тот улыбался в ответ, поднимая лицо к солнцу, щурил глаза.

Дул ветерок. Деревья вдоль дороги шевелили листьями, будто переговаривались. Земля после двух дождливых дней дышала так вольготно, будто впереди была весна.

— Толчемся, суетимся, — сказал Неронов. — А вон уж осень на дворе.

Старший из стрельцов, десятник Агишев, хотел было осадить протопопа — мол, не велено разговаривать, — но только вздохнул. Протопоп говорил правду. Хоть и хорош день, а все август, воздух как полосатый, то теплом поманит, то холодком пугнет.

Позади стрелецкой повозки бодро шла лошадка, нанятая протопопами. Вместе с Аввакумом провожать Неронова отправился и костромской протопоп Данила. Данила был тучен, а ногами слаб. Он ехал в телеге.

— Эх! — покрутил головой Аввакум. — Столько уж лет подле тебя, батька. Жил, а наговориться не наговорился. Все было недосуг! Авось, да небось, да потом! А потом-то этого и не случается.

— Говорили мы, — улыбнулся Неронов. — Много и сладко мудрствовали.

— Плохо без тебя, батька, будет.

— Да я, чай, ненадолго! Поучат меня монахи уму-разуму да и отпустят.

— Волк, коли на одну овцу напал, так всех перекусает.

Десятник Агишев покосился сердито на Аввакума, но опять ничего не сказал. Только ткнул кулаком возницу в спину. Возница хлестнул лошадь кнутом, та рванула, Аввакум невольно вцепился в борт телеги, его потянуло. Он споткнулся, ухнул на колено, тотчас, правда, и вскочил.

Агишев захохотал, а стрельцы, что были с ним, перекрестились:

— Человек чуть под колесо не угодил.

Аввакум шагнул вслед за телегой, остановился, поглядел на ладонь: саднило кожу.

Подъехала телега Данилы.

— Тешат дурь свою, — сказал Данила.

— Один Агишев веселится.

Аввакум сел в телегу, потом лег.

Задремал.

Ему приснилось, что он как его Прокопка. Глазки блестят, мордочка счастливая. Сидит он на возу. На высоченном возу сена. Дорога разбитая, воз качает. Того гляди, телега опрокинется, а ему весело. До неба близко!

Открыл глаза — облако. Белое, с жемчужной каемкой.

— Перекусить остановились, — сказал Данила.

Аввакум сел. Взял свой узел с едой.

— Пошли к Ивану.

Неронов сидел на траве, расстелив перед собой женский платок. Ел, кроша желтком, вареное яйцо.

— Вертались бы вы, ребята! — сказал Аввакуму и Даниле.

— А они тебя не уморят? — покосился Данила на Агишева.

— Не уморят.

— Как знать! Никон — человек злодейский. — Аввакум тоже покосился на Агишева. — До места тебя проводим.

— Ну, мне-то хорошо с вами, — сказал Неронов. — Ешьте!

— Ты свое приберегай. Наше вот бери, — угощал Данила. — Мало ли что у них на уме.

Аввакум, жуя хлеб, встал, поглядел, где остановились.

— Деревенька под горой. За молочком бы сбегать.

— Ничего, тут рядом родник. Вода вкусная, — сказал Неронов.

Стрельцы кормили лошадь и сами тоже ели, от протопопов особняком. Аввакум пошел и тоже дал лошади овса.

К роднику подошла старушка. Долго из-под руки глядела на людей, расположившихся возле придорожных берез. Попила водицы, снова поглядела на проезжую братию, пошла к стрельцам.

— Хто начальник-то у вас? — спросила строго, безбоязненно.

— Должно быть, я! — разулыбался старухе Агишев.

— На Соловки, что ли, бедных попов везешь?

— Как ты догадалась, что это я их везу? Может, они меня везут!

— Слух идет — патриарх больно строгий достался нам, — сказала старуха. — Дозволь милостыню попам подать.