— Мне царева помощь не нужна! — крикнул Никон и так сжал кулаки, что косточки стали белыми. — Я на нее плюю и сморкаю!

— Патриарх Никон, взбесился ты, что ли? Такое городишь на государское величество? — Неронов и руками развел, и бороденкой затряс. — Все вселенские соборы призывали благочестивых царей себе на помощь.

— Я, кроме Евангелия, ничем не сужу.

— В святом Евангелии написано: «Господь рече, любите враги ваши, добро творите ненавидящим вас», а тебе кто и добра хочет, ты и тех ненавидишь. Одних клеветников да шепотников любишь, и жалуешь, и слушаешь.

Никон, смекнувший, что в запальчивости сболтнул лишнее, защищался, совсем уже в себе неуверенный:

— Я сужу по правилам святых апостол и святых отец.

— В правилах написано: «Клеветникам веры не яти, но сыскав истинными свидетелями», — наступал Неронов. — И написано также: «Клеветникам наказания чинити без пощадения». Тебе явно клевещут на добрых людей, а ты веришь!

Горяч и справедлив был Неронов, а Никон могуч и упрям. Решения он своего не отменил, но дело все-таки отправили на утверждение царю.

Неронов тоже не смирился и подал царю через Стефана Вонифатьевича извет на патриарха, извет подписали Неронов и ярославский протопоп Ермила.

Отбушевав, лето переливалось в умиротворенный август. Плоды отяжелили землю, и это было ее торжеством. Она тотчас успокаивалась, как мать, родившая дитя, и погружалась в сон, чтобы самой себе присниться маленькой девочкой. Сон этот всякий раз оборачивался явью. И все начиналось заново: оттаивать, расти, цвести и родить самое себя. В этой вечной переменчивости и была заключена незыблемость мира — опора жизни человеку.

Люди этак не умели. Не считаясь со временем года, они затевали дела самые прехитрые, рассчитывая, что устраиваются на целый век, а то и на века.

Но они уж в том были молодцы, что одинаково умели радоваться и зиме, и весне, и лету, и осени. Теперь радовались августу.

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова с родною сестрицей княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой отправились в лес по грибы.

Две дюжины вооруженных рогатинами холопов окружали карету. Две сотни молодых женщин и девушек дожидались боярынь на лугу. Все были одеты празднично: в кокошниках, шитых жемчугом, в расшитых сарафанах, все с раскрашенными лукошками.

Боярыни вырядились в крестьянское. То была затея Федосьи.

— Ах! — шепнула она Евдокии. — Хорошо быть боярыней, да только уж ни леса тебе не видать, ни поля. И на само-то солнце, кажется, в одиночестве не поглядишь.

Вздохнула и вслед за сенными своими девушками пошла под зеленые своды бора.

— Матушка боярыня! — окликнули ее уже через мгновение. — Вон, под папоротником-то!

И чьи-то руки тотчас выломали папоротник, и перед сановными грибниками встал красавец боровик. Шляпа набекрень, грудь как у петуха.

— Матушка боярыня! Направо ступай! Тут новое грибное чудо: мамаша-толстуха, как индюшка, а вокруг шарики, побольше, поменьше.

— Матушка боярыня! Лисички! Эвон сколько!

— Сбежим? — шепнула Федосья своей сестрице. — Спасу нет от них.

И пошли они, пошли. За дерево, за другое, за кустом пригнулись, полянку перебежали, через канаву прыгнули.

— А ты лес знаешь? — спросила Евдокия Федосью.

— Где же мне его знать, когда самой и шагу ступить не дадут?

— А потеряемся?

— Столько народищу! Найдут! А не найдут, я с них шкуру спущу!

Евдокия надула щеки и фыркнула:

— Ты и впрямь — грозная боярыня!

— А не боярыня, что ли? — Федосья так глянула, так глянула…

Евдокия снова засмеялась, тихонько и как-то особенно.

— Ты знаешь, Федосьюшка, мне и впрямь до сих пор не верится, что мы вон кто теперь! Были-то кто? А теперь как скажут — Морозова, Урусова! Душа в пятки уходит. О нас ведь с тобой!

— Не робей, сестренка! Я тебе про это так скажу: в боярынях да в княгинях лучше!

— Лучше-то лучше, — согласилась Евдокия. И ахнула: — Грибок!

Наклонилась, сорвала. Показала.

— Беленький.

Тут и Федосья увидела гриб, да пребольшой. Так и кинулась к нему.

— Ух ты!

Сорвала и засмеялась.

— Видишь, боярыня с княгиней чему рады — грибам. Крестьянки-то кадушку за лето наносят, а то и две, и три.

Было слышно, как аукаются сенные девушки и служанки.

— Пошли-ка побыстрей! — Федосья свернула в частый мелкий березнячок.

Они очутились у неглубокого, веселого даже оврага. Перешли. И словно бы сон-трава закачала над ними своим колдовским венчиком.

Тишина. Солнце. Сосны смолой затекли.

Смотрят — куча муравьиная. Преогромная. С избу.

— Федосья! — Евдокия схватила сестру за руку.

— Вижу! — прошептала Федосья.

На пригорке, упершись в женщин белыми глазами, стоял волк.

Федосья пошла, и Евдокия, не в силах снять своей руки с руки сестрицы, засеменила след в след.

— Мы будто не видим его! — шепнула Федосья. — Будто его нет!

Зашли за деревья.

— Оглянись! — взмолилась Евдокия.

— Пошли! Пошли! — Федосья ускоряла шаги и бросилась бежать.

И Евдокия тоже. След в след.

Бежали, покуда силы их не оставили. Рухнули в зеленый мох. Жабы-детки, махонькие совсем, так и брызнули во все стороны.

— Оглянись! — Евдокию била дрожь.

Федосья оглянулась.

— Ну? — спросила Евдокия, закрыв глаза руками. — Ну?!

— Никого.

— Господи, слава тебе! — Евдокия расплакалась. — Где же слуги-то! Слуги-то где?

И тут затрубили в охотничий рог.

— Нас ищут! — Евдокия обнимала Федосью и уже смеялась над собой, смеялась, а слезы все лились, и она удивлялась им. — Я смеюсь, а они — текут.

— Пошли! Пошли! — звала Федосья.

И они пошли на звук рога. Лес менялся. Все чаще между сосен, как заговорщики, тихие, темные, появлялись замшелые от неподвижности ели.

— Хоть бы еще протрубили! Господи, Царица Небесная! Господи! — взмолилась Федосья, озирая встающую перед ними совсем уже темную стену помельчавших тесных елок.

И рог грянул.

— Мы здесь! — крикнула Евдокия.

— Ау-у-у! — пропела Федосья.

— Ау-у-у! — звонко крикнула Евдокия.

Снова протрубили, совсем уже неподалеку.

Они бы и побежали навстречу, но по еловому лесу много не набегаешь.

И вдруг произошло чудо. Лес, как туча, поднялся, подался в сторону, и они очутились над синей от воздуха и озер долиной. И внизу — два всадника.

— Где же это мы?! — у дивилась Федосья.

Всадник, увидав молодых женщин, подбросил рог в воздух.

— Ай да дичь!

— Бежим! — попятилась к лесу Евдокия.

— Куда? К волкам?

— Михайла! — веселился тот, кто трубил в рог. — Гляди, что нам подвалило.

И, скаля зубы, поскакал в сторону, видно, где-то была тропа наверх.

Тот, кого назвали Михаилом, подъехал ближе.

— Не бойтесь его! — улыбнулся. — Вы заблудились?

Лицо охотника, словно у схимника, тонкое, светлое. Даже по бороде разливалась бледность. Глаза серые, для печали, но смотрели так хорошо, что Евдокия успокоилась, а у Федосьи душа, наоборот, задрожала, да мелко, как одна только осина дрожать умеет.

— Вы заблудились? — снова спросил охотник. — Вы откуда?

— Мы заблудились! Мы оттуда! Мы! Мы! — залепетала Евдокия, потому что другой всадник уже появился на опушке.

— Как курица! — осадила сестру Федосья.

— Не смей пугать женщин! — крикнул Михайла своему другу.

— Зачем их пугать, я их утешу! — осклабился тот.

И — ба-а-а-бах!

Пуля снесла вершину березки перед мордой коня. Конь припал на передние ноги, всадник медленно, мешком съехал через конскую голову. Перекрестился.

— Ты очумел?!

— Я шутников бестолковых не терплю, — сказал Михайла, сунул дымящийся пистолет в чехол на седле и тронул лошадь.

Через минуту он был возле перепуганных женщин.

— Куда вас проводить?

— Мы из Тараторина. От людей ушли через овраг… А там волк! — торопилась с рассказом Евдокия.

— Не укажете ли нам дорогу? — спросила Федосья Михайлу, не поднимая на него глаз: ей так явственно чудилось — погляди она ему в глаза, и душе — вечная погибель.