— Дай Бог! — поддакнула Анастасия Марковна. — Братья твои все на местах. Евфимий хоть и псаломщиком, но зато в церкви большой царевны Татьяны Михайловны. Многие попы с ним бы поменялись.

— Ладно, — сказал Аввакум. — Нас тоже Бог не оставит.

Утром он отправился на Новгородское подворье. Шагал широко, на людей поглядывал смело и строго. Увидел толпу, подошел.

Патриаршие стрельцы, поддавая кулаками в бока, тащили пьяного попа.

— Навуходоносоры! — вопил поп, и людям было жалко его.

— Молчи! — крикнул пьянчуге Аввакум. — Не позорь священства!

— Ох! Ох! — чистосердечно сокрушалась толпа. — Не одолеть нам, грешным, вина! Никак его не одолеть!

«Молодец!» — думал о Никоне Аввакум, шагая еще решительнее и тверже.

На подворье ему сказали, что патриарх переехал в Кремль.

Патриарший двор хоть еще и строился, но часть комнат была уже готова. Аввакум, может, с месяц всего и не был в Кремле, но сразу понял — что-то не так. И, только подойдя к Патриаршим палатам, сообразил — исчезла церковь Соловецких чудотворцев. Тут и екнуло в груди. Сколько Никон на Соловках-то жил! А церкви соловецкой не пожалел…

Перед дверьми стайкой промерзших воробьев поскакивали с ноги на ногу людишки. Оказалось, это прибыли на утверждение сельские попы. Таков был новый порядок: всякий поп, получая место, должен благословиться у самого патриарха.

— А что же вы на морозе-то?! — удивился Аввакум.

— Не пускают в сени, — ответили попы.

А один молоденький сказал:

— Я уж тут целый месяц стою. Никак очередь не дойдет.

— Никону про все эти дела надо донесть, разини! — Аввакум решительно распахнул дверь.

Тотчас к нему вышел монах. Глаза без цвета, лицо никакое.

— Ты зван патриархом? — спросил Аввакума.

— Нет! Я хочу…

— Хотеть здесь может только его святейшество. Выйди.

— Но я…

— Напиши, о чем просишь, и жди ответа.

Монах грудью шагнул на Аввакума, и тот, пятясь, отворил спиной дверь.

— Да что же это творится-то?! — крикнул Аввакум.

— Дверь закрой, холодно, — сказал монах, глядя на протопопа, но не видя его: незваный, ненужный патриарху человек — пустое место.

Аввакум вышел на мороз, растерянно поглядел на священников. Хотел сказать им, а сказать было нечего. Пошел прочь из Кремля, но остановился, постоял, как обухом ушибленный. Повернул, кинулся к Стефану Вонифатьевичу.

Царев духовник, еще совсем недавно такой величаво-умиротворенный, выглядел подряхлевшим, его пошатывало. Выслушал Аввакума, хотел, видно, улыбкой обогреть, но улыбка получилась как у призрака — только поежиться.

— Неронов правду говорил. Неронов сердцем живет, а сердце, сам знаешь, — вещун. Подождать надо. Это искушение властью. Натешится — пообмякнет. Государю я о тебе скажу. Но не теперь. Теперь нельзя, у государя и без нас забот много.

Стефан Вонифатьевич виновато поморгал седенькими ресничками.

— Ты с лица, что ли, спал? Не хвораешь ли?

— Молодой еще, чтоб хворать.

— Верно, молодой. Не научился терпеть. А я вот — старый, на покой хочу от всего. Сойдет нынешняя горячка, в монастырь уйду.

— Какая горячка? — не понял Аввакум.

— Ходишь в царев дом, а спрашивать не отучился. Здесь без спросу понимать надо.

Аввакум поклонился, повернулся, ноги были тяжелые, на плечи давило.

Стефан Вонифатьевич не остановил его, не окликнул.

17 декабря 1652 года по указу государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси боярин и оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин, думные дьяки Михайло Волошенинов и Алмаз Иванов приняли на Казенном дворе посланников гетмана Богдана Хмельницкого и всего Войска Запорожского Самойла Богдановича с товарищами.

Самойло Богданович сказал на том приеме:

— Прислали нас к царскому величеству гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское. Нам велено бить челом, чтоб царское величество над нами, православными людьми, умилосердился и велел принять под свою государеву высокую руку. Под королевскою рукою мы быть больше не хотим, потому что полякам ни в чем не верим. Не хотим быть и под рукою иных иноземных властителей. Вот зачем нас прислали гетман и все Войско Запорожское. Вот нашему делу начало и конец.

Посланника спросили, не наказывал ли гетман говорить что тайным обычаем.

Богданович в ответ повторил:

— Вот нашему делу начало и конец.

Во время переговоров запорожцы объявили, что велено им было и ехать скоро, и возвращаться скоро. В Чигирин для переговоров присланы королевские комиссары. Хмельницкий же переговоры отложил до первого января, ожидая себе и всему Войску милости государя, что он, великий государь, примет Войско под свою руку и тем оборонит от неприятеля. Рассказали также, что к Богдану Хмельницкому писал гетман Великого княжества Литовского Януш Радзивилл, требует исполнения статей договора, заключенного под Белой Церковью, и велит казакам немедля присягнуть королю, не то пойдет войной на Украину. Казаки Радзивилловых угроз не боятся, не боятся и королевского войска, собранного под Сокалем. В Кракове, Варшаве, Люблине ныне случился большой мор, мор напал и на войско. Многие померли, а иные разбежались.

Боярин Пушкин обещал Богдановичу, что доложит о переговорах государю вскоре, но и сам был удивлен, когда его в тот же день позвали на Верх.

Алексей Михайлович выслушал боярина со вниманием и спросил:

— Все-то они под руку просятся. Непонятно только, как они себе разумеют — быть под рукой? Спроси-ка ты их об этом, Григорий Гаврилович.

И на следующей встрече запорожцам вопрос этот задали.

— Мы о том не ведаем, — смутился Богданович, — гетман с нами о том не говорил.

— Но ведь ты не простой казак! — удивился боярин Пушкин. — Ты — судья Войска Запорожского.

— Не ведаю, — ответил твердо Богданович. — Про то гетман ведает.

Алексей Михайлович смотрел новые иконы, присланные из Соловецкого монастыря. Икон — полторы дюжины, каждая по-своему хороша, но напал вдруг стих на царя — кони его заворожили. Была среди икон «Чудо о Флоре и Лавре», была икона Георгия Победоносца, однако особенно поразила небольшая совсем доска, на которой — конь белый и всадник с луком в руках и в венце. Под иконой стояла надпись: «Конь бел и седяй на нем».

Алексей Михайлович сразу понял — этот конь сошел на икону со страниц «Откровения» Иоанна Богослова, глава шестая. Тотчас взял книгу, открыл, и как раз на шестой главе. Изумился и содрогнулся.

«И я видел, что Агнец снял первую из седми печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он как победоносный и чтобы победить».

«Ой, недаром Никон зовет десницу над неприятелями занести!» — подумалось царю, и захотелось ему немедля войско устраивать. Быть ведь бою великому, смоляне небось и по-русски разучились, сколько лет уже под польской короной!

Послали за Ильей Даниловичем Милославским. Илья Данилович, судья Иноземного приказа, ведал набором иноземных солдат и офицеров.

— Сколько ты принял на службу за год? — спросил Алексей Михайлович, едва Милославский переступил порог царской светлицы.

— Семерых али восьмерых.

— Отчего же так мало?

— Деньги-то большие надо платить! Всех семерых в капитаны приняли, а трое из них солдатского дела и то как следует не умеют.

— Глядеть нужно!

— Теперь гляжу. Еще трое приехало, соберусь на днях — испытаю.

— Отчего же на днях — сегодня испытай. Ты — испытай, а я погляжу.

— Да ведь они у меня из мушкетов палят.

— Я из окошка погляжу, из приказа, втайне. — Царь взял своего тестя за руку и подвел к столу. — Посмотри икону. Хороша?

— Хороша, — согласился Илья Данилович не очень уверенно, не понимая, куда государь клонит.

— Это же знамя! «Конь бел и седяй на нем». Вели вышить. Да чтоб большое было, чтоб издалека видели… — Дал икону, внимательно поглядев на Илью Даниловича. — Ты ведь у нас ездил в Голландию?