— И харчи?! — Пятой аж руками замахал.

— И харчи, — посмотрел мужику в глаза. — Колодец рыть на такой горе — скорее дюжину изб срубишь.

— Ладно, — сказал Малах.

— Поторговаться бы надо! — встрял Пятой.

— Может, ты и найдешь таких, кто доит шибко, да как бы молоко не было жидко! — Молодой колодезник говорил спокойно, зная себе цену.

— Сковороды будете ставить? — снова выставился Пятой.

— Поставим, — улыбнулся колодезник. — Тебе в утешение.

— Величать-то вас как? — спросил Малах.

— Старшого Авива, среднего Незван, а меня Саввой.

— Немые они у тебя?

— Немые.

— Ладно, — сказал Малах, — по рукам! Завтра — Купальница. Попаримся, а там с Богом за работу.

Колодезников Малах взял в свою избу на постой. Отвели им чистый сухой чулан, но Савва спать решил на сеновале.

Семья у Малаха была ни мала ни велика: три дочки, два сына, и Пятой с ними жил, младший брат. Дочки были невесты-погодки — шестнадцати, пятнадцати и четырнадцати лет. Сыновья тоже погодки, но отцу они в помощники пока не годились: старшему седьмой шел.

Савва стоял на крыльце, оглядывая деревеньку. Всего два колодезных журавля. Холм, на котором стояла Рыженькая, походил на огромную куриную лапу. Три мозолистых, красноватых даже через зелень, круглых длинных тягуна подпирали холм с востока, и еще один тягун уходил на запад. Настоящая куриная лапа.

«А ведь в этих тягунах могут быть жилы», — подумал Савва. И не умом, не опытом своим, а одним чутьем тотчас уверился: вот где надо копать!

Одно смущало: почему до него, такого проворного, никто этих жил не отворил?

Выбежала на крыльцо с ведром старшая дочь Малаха.

— Чтоб тебе пусто не было, сходи за водой, от печки боюсь отойти — пироги погорят.

Глаза серые, зрачки чернеющие, брови как лес на заходе солнца — огонь в нем словно бы тьмой запорошен. Лицо у девушки как жемчужинки в ее сережках, только живое.

«Как у матушки», — вспомнилось вдруг Савве.

Он опешил. От красоты, от сходства этой чужой, незнакомой девушки с матерью, от того, как просто отправила она его за водой.

У колодца была очередь, Савва — третий. Журавель отягощен камнем, нос задирает в зенит.

Савва осматривал уже этот колодец — саженей пятнадцать-шестнадцать до воды. Колодец старый, в воде плавали гнилушки — сруб от ветхости крошится.

Старик, стоявший впереди, сказал:

— Из-за колодцев этих хоть переселяйся. И переселились бы, да уж больно вольготное место! Как птицы живем.

Дочка Малаха встретила Савву на крыльце, но это была не та, которая отправила его по воду. Чернявая, быстроглазая, принимала воду, хихикая.

— Как сестру зовут? — спросил Савва.

Девица, словно пощекотали, с хохотом убежала в избу Тотчас дверь отворилась, и ему, как подаяние, бросили:

— Енафа!

Савва стоял и улыбался.

Дверь из избы снова отворилась, и в сенцы вышли все три девушки. Савва шагнул за угол, ожидая продолжения игры, но послышались частые удары пестика в ступе. Девушки толкли ячмень для завтрашней обетной каши.

Авива и Незван ушли ставить сковороды. Такая у колодезников была примета: если поутру сковороды будут сырые, значит, можно копать, будешь с водой.

Савва примете не очень-то верил. Верил чутью. Столько жил и не знал, что есть у него дар — чуять под землей воду, а занялся колодезным ремеслом — и открылось.

Он шел на тягуны, поглядывая на рощи, толпившиеся внизу, а потом, ничего уже не видя, весь в себе, ожидая, когда сердце екнет вдруг, а голова, как всегда, сердцу не поверит: с чего, мол, ты взял, что под ногами вода? Пойдет борьба между разумом — Фомой неверующим — и верящим сердцем.

Всякий раз одно и то же. Робея и запинаясь, Савва указывал братьям Авиве и Незвану место, где дух его смутился, и братья, покряхтев, брали заступы. В четырех случаях из пяти Саввино сердце не обманывало, но пятый колодец воды не давал.

Куриная лапа, подпирающая холм, была за версту от деревни, но Савва даже привычного сомнения не испытывал. Нехорошая, невежливая эта уверенность никак не хотела не только смириться, но и смутиться. Савва начинал подумывать, что нет здесь водяных жил, что уверенность его — наваждение.

Он приметил пень, подошел и сел. Ноги гудели от усталости. В Рыженьку дорога была дальняя. И теперь, удобно устроившись на пеньке, Савва впервые, может быть, стал думать о том, что хорошо бы жить в своей избе, спать с теплой женой, чтоб ребятишки егозили…

И урезонил себя: «Земли вспахать как следует не сможешь, а про семью размечтался»… «Но ведь и колодцы не умел строить, а теперь такого колодезника поискать! Братья за главного почитают».

Солнце припекало, и, разморенный, лег Савва на землю, положил голову на изогнутый корень, задремал. Будто и спал, но в мозгу, не давая покоя, ворочалась мыслишка: коли такое большое дерево здесь росло, значит, воды ему вдоволь было. И не засохло, спилили.

Проснулся он оттого, что вздрогнул. Над ним стояла Енафа с охапкой выдернутых с корнями лютиков. Лютики золотили ее белое лицо, и Савва заморгал глазами, смущенный красотой девушки и своей незадачливостью — соней выказал себя.

Но, видно, и сама Енафа была смущена встречей.

— Для бани, — сказала она, подбородком указывая на цветы.

— Для бани? — Савва сел и тотчас вскочил на ноги. — Зачем лютики в баню?

— У нас все старики на Купальницу лютыми корнями парятся.

— Да зачем же?

— А чтоб помолодеть.

Савва улыбнулся, и Енафа улыбнулась — им-то еще помолодеть было бы совсем некстати.

— Пошла я, — сказала девушка и побежала вверх по склону.

— А я воду сыскал! — крикнул ей вослед Савва.

— Где? — оглянулась Енафа.

— А вот где ты стоишь, там и вода.

Девушка постояла, подумала и сдвинула брови — глупо шутит колодезник! Побежала, вверх, вверх, сверкая точеными босыми ногами.

Савва застеснялся, что подглядывает, отвернулся, сел на пенек.

— Уф! — сказал он и вытер со лба капельки пота. Хотелось пить.

Еще и солнце не взошло, а Малах со своими постояльцами уже парился в бане. Баня у него была просторная, как изба. Ее ставил еще отец Малаха на шестерых мужиков.

Малах, глядя на растелешенного Савву, подивился:

— На вид парнишка ты не дюжий, а силенка, видать, в тебе немалая.

— Так ведь мы — колодезники.

— Колодезнику ум нужен, — сказал Малах.

— Ум всем нужен! — засмеялся Савва, запаривая веник.

— Ну чо, робятки! — плеснув на камни воды, закричал хозяин. — Игогоница поспела, ерохвоститься пора!

Подталкивая Савву, полез на полок.

— А ну-ка, погляжу, сколь гож ты на расправу!

Завтракали после бани обетной кашей. Убирая за мужиками, быстроглазая Настена («Настена!» — покрикивал на нее отец) шепнула Савве:

— Выходи вечером за околицу.

Савва послушался, вышел.

Сняв передние стенки с телег, парни и девушки, впрягаясь в оглобли, катали парочки.

С хохотом, с топотом.

Савва стоял в сторонке, удивляясь забаве, а глаза сами собой искали и не находили.

— Не туда глядишь! Она вона где! — Настена, задрав остренький носик, повела им влево, и Савва увидел Енафу.

Енафа стояла с девушками, голову держала высоко, словно выглядывала что-то за головами веселящихся ездоков и «лошадок». Улыбалась и смеялась, да только и сама смеху своему не верила — невесть отчего грудь как обручами схватило.

— Подойди к ней, не бойся! — шепнула Настена.

Савве неловко было перед девчонкой труса праздновать, пошел, но в трех каких-то шагах вся его храбрость отхлынула к пяткам, и врос он в землю — не хуже дерева. А Енафа пуще того обмерла. Так и стояли — дуб с рябиной. Если бы не Настена, ветки бы в рост пустили. Однако шустрая сестренка Енафы снова оказалась промеж ними и шепнула:

— Емеля идет! Енафу кататься утянет.

Тут Савва встрепенулся и, опережая соперника, шагнул, раскорячась, к Енафе — ого, какой шаг-то пришлось сделать! И она, глядя перед собой, ледяная, не хуже сосульки, пошла с Саввой мимо надувшего губы Емели.