Мастера царю и царице покланялись, но работы не оставили.

Одни изготовляли оклады на образа, другие украшали резьбою серебряные тарелки, братины, чары, солонки.

Алексей Михайлович залюбовался высоким серебряным стаканом. Мастер вырезал на нем трех скачущих друг за другом коней. Гривы и хвосты вились, сплетаясь с диковинными травами и цветами.

Мария Ильинична облюбовала для вклада массивную серебряную братину. На шарообразном тулове были изображены четыре зверя из видения пророка Даниила, грады Рим и Вавилон и три царства: Вавилонское, Македонское и Персидское. По широкому венцу братины ловким почерком — мудрость: «Истинная любовь уподобится сосуду злату, ему же разбития не бывает ниоткуда, аще и мало погнется, то по разуму вскоре исправится».

— Богдан Матвеич, побалуй нас с царицею! — попросил Алексей Михайлович. — Заведи часы со слоном.

Пока Хитрово заводил механизм, царь показал Марии Ильиничне карманные часы Ивана Грозного. Они представляли собой позлащенную книжечку с циферблатом.

— Скоро уж будут, — сказал царь, думая о Никоне, мощах Филиппа и о своем просительном письме святому.

Мария Ильинична не поняла, о чем сказано, и, чтоб не ответить невпопад, взяла серебряные часы в виде луковицы.

— Это дедушкины, Филарета, — улыбнулся Алексей Михайлович: ему нравилось, что дед его был патриархом.

— У меня все готово! — объявил Богдан Матвеевич, ставя на край длинного стола старинные диковинные часы из позлащенной бронзы.

На карете с четырьмя колесиками возлежал пузатый Бахус. На голове Бахуса, в его кудрях, птица свила гнездо. За Бахусом на башенке стоял звонарь под колоколом. По бортам кареты — львиные морды с кольцами в пасти, резвые амуры. В карету был запряжен бронзовый слон, на его спине, прислонясь к башенке с часами, сидел погонщик. На башенке несли караул пятеро воинов. Башню венчал затейливо украшенный купол.

Погонщик поднял руку с хлыстом, слон закрутил глазами и пошел. Карета поехала. Бахус поднял бокал, завращал глазами, челюсть у него задвигалась. Звонарь дернул за цепи — колокол ударил. Солдаты на башне пошли дозором, а птица, свившая гнездо на голове Бахуса, клюнула выпивоху в лоб.

— Ах! — сказала Мария Ильинична.

Уж не впервые видела диковинку, но не удержалась от восхищения.

Слон шел, переставляя ноги, погонщик подгонял его, дозорные несли службу, звонарь бил в колокол…

— Какие же мастера были! — качал головою Алексей Михайлович. — Мне бы таких. Ты, Богдан Матвеич, спрашивай немцев! Коли у них мастера всяческих чудес имеются, пусть к нам едут. Я возьму на службу и платить буду, как ни один государь им не заплатит.

— Спрашиваю, великий государь! — отвечал с поклоном Хитрово. — Я к немцам с подходом.

— Ты с ласкою к ним, с ласкою. Ласку все любят! — И царь поглядел в глаза Марии Ильиничны: — Нравится?

— Ах как нравится-то!

— Утешил! — сказал царь, опершись локтем в стол и положа голову на руку. — Сколько ведь шагают-то. И все, что положено им, делают, и ничто не ломается. А часам сто лет. Вот они каковы мастера бывают!

Слон прошел двенадцать метров, и завод кончился.

— Зипуны-то поглядим? — спросила царя Мария Ильинична.

— Отчего не поглядеть? Поглядим, а ты, Богдан Матвеич, бахарей моих позови. Пока мы с царицею зипуны ворошить будем, пусть бают.

Государь с государыней разбирали цареву одежду.

— Это перешить можно, — говорила Мария Ильинична, — а это тебе узко стало, отпустить тут нечего, шито по росту.

— Матюшкину подарю! — обрадовался Алексей Михайлович. — Он так старается угодить мне, а я его ничем не жалую.

Мария Ильинична подняла из кучи рубаху с простым шитьем по вороту, с красными вставками под мышками, с рукавами, обшитыми крученым шнурком. Подняла, поглядела и кинула в ту кучу, которая предполагалась для раздачи дворовым слугам. Алексей Михайлович вдруг привскочил с лавки, поднял рубаху, положил себе на колени.

— Любимая рубашка-то! — сказал он виновато. — В ней и не душно, и греет ласково. Я уж еще поношу.

— Поноси, — согласилась царица, тихонько засмеявшись.

И царь засмеялся и махнул, подзывая ближе появившихся двух старичков-бахарей.

— Расскажите уму полезное.

— А вот жил-был Иван, — тотчас начал белый-белый столетний старец. — Пережил он отца с матерью и пошел по белу свету. Шел день, шел два, на третий старичка встретил. У старичка борода белая как снег, до земли.

«Здравствуй, Иван! — говорит старик. — Куда путь держишь?»

«Иду, куда глаза глядят, — отвечает Иван. — Хочу ума набраться».

«А может, богатство ищешь?» — спрашивает старичок.

«Да нет, — говорит, — сколько денег человеку ни дай, все истратит. А ум, коли он есть, не убавится».

«Ну ладно, — говорит старик, — будет тебе ум».

И подает Ивану шапку:

«Примерь, по тебе ли?»

Иван примерил, и шапка пришлась ему впору. Глядь, а старика нет. Спасибо некому сказать. Опечалился Иван, но делать нечего, пошел путем-дорогой.

И пришел он в тридевятое царство. Только через ворота переступил, его и спрашивают:

«Чужеземец, а скажи-ка ты нам по совести, умный ты или дурень?»

Иван шапку на голове поправил и отвечает:

«Ума я своего ни на ком не пробовал, потому не знаю, умен ли, а то, что не дурак, — вы и сами видите. Дураки в тридевятое царство не ходят».

«Ну, мы это еще поглядим», — сказали стражники и привели Ивана к царю.

Царь и говорит:

«Видишь, добрый человек, стар я, а государство не на кого оставить. Бог дочкой меня наградил. Вот и пытаю людей: коли кто отгадает мои загадки, тот царем будет, а кто возьмется отгадывать, да не отгадает — тому голову долой. И скажу тебе, Иван, многие головы потеряли!»

«Мужиком я был, — отвечает Иван, — а царем не был. Загадывай загадки».

«На чего на свете насмотреться нельзя?» — спрашивает царь.

«На солнце», — отвечает Иван.

Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.

«Ладно! — говорит. — Слушай другую. Где середина земли?»

«А вот тут! — топнул Иван ногой. — Не веришь — отмерь».

«Диво дивное! — удивляется царь. — Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»

«Эх, государь! — отвечает Иван. — Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».

«Это почему же?» — удивился царь.

«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».

«Правда твоя», — сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.

Тут и сказке конец.

Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.

Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.

— Ты тоже расскажи, — сказал ему Алексей Михайлович.

— Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, — начал бахарь. — Захворали, сидят на печи и разговаривают.

«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», — говорит старуха, а старик отвечает:

«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».

Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.

«Ах, старый дурак! — ругается старуха. — Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».

И потащились. Деваться-то некуда.

— Короткая побасенка, но толковая, — похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.

Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.

— Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.

Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.

— А скажите, — спросил старцев Алексей Михайлович, — можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?

Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:

— По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.