— Что сажаешь? — спросил Аввакум.

— Репу, — ответил Кирик.

— Как репу?

— Репу, — повторил Кирик, улыбаясь солнцу, протопопу, будущей репе.

— Так это, чай, не огород! — удивился Аввакум. — Перед храмом цветы надо посадить.

— Какой же прок от цветов? — У Кирика бровки так и подскочили. — Репу, чай, есть можно.

— А на что прихожанам твоя репа?! — осердился Аввакум. — На что Господу Богу репа?! Цветы — храму украшение. Не цветы — деревья посади. Яблони. А репу тотчас выдери и выбрось.

— Я всегда репу сажаю! — заупрямился Кирик.

— Потому что дурак! — сказал ему Аввакум. — Зачем, говорю, прихожанам на твою репу смотреть?

— Яблони когда еще вырастут, — покачал головой Кирик. — А репа к осени будет. Я репу сажаю.

— Вот и не сажай боле! Тотчас все повыдергивай.

— Задалась ему моя репа!

— Ах ты, поп глупый! — вскричал Аввакум и, не размышляя более, огрел неслуха посохом по спине.

Поп не ждал такого поворота, присел, сиганул козлом между грядками и укрылся в доме. Аввакум в ярости давил репу, призывая на голову глупого попа силы небесные.

Раздосадованный, тотчас переменил решение обойти церкви и направился в Патриарший приказ. Чтоб делом себя занять, попросил книги сбора патриарших пошлин и налогов. Хотел успокоиться за нудным просмотром цифири, а вместо успокоения — новая тревога. Чуть не у каждого двора недоимки. Двоеженцев более пятидесяти! Дюжина троеженцев!

— Это же вертеп! — закричал Аввакум и, расшвыряв бумаги, побежал к воеводе Денису Крюкову просить пушкарей, чтоб батогами выбить деньги у неплательщиков, и у тех, которые упрямы, и у тех, которым денежка свет застит.

Полицейскую службу в городах несли пушкари. Дело пушкаря город оборонять, но в глубине России откуда врагу взяться? Две и три жизни можно прожить, на враге пушечного боя не испытав. Но и без пушкарей нельзя: помнили в Московском царстве нестроение и погибель в годы Смуты. Однако, чтоб деньги зазря не переводить, пушкарям было велено наблюдать за порядком.

В Юрьевце-Подольском служили девять пушкарей. Троих воевода Крюков дал протопопу для наведения порядка, и в тот же день во дворе Патриаршего приказа батогами вразумили четверых троеженцев.

На вечерне, во время третьего антифона, когда отверзаются «Царские врата», Аввакум заметил, что народ в церкви поредел. Протопоп тотчас послал псаломщика к дверям, приказав никого не выпускать до конца службы. Вскоре у дверей началась возня.

— Ах вы злыдни! — закричал протопоп и кинулся к дверям молотить кулаками ленивых и малодушных. — Служба им велика! Для Бога времени у них нет!

И, взойдя на алтарь, сказал, потрясая гривой волос:

— «Кого я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу!» Помолимся же, на коленях помолимся! О проклятое неусердие наше!

Прихожане дружно опустились на колени, Аввакум же читал молитвы, а дьякон кадил.

— Да не бойся же ты спину свою согнуть! — Протопоп подошел к одному из молящихся и, положа ладонь ему на загривок, пригнул к полу. — Богу кланяешься, Богу!

— Это же Спиридон! — сказал в алтаре дьякон Аввакуму.

— Коли Спиридон, так и молиться не надо?

— Купец он! В Юрьевце каждый второй амбар — его!

— Вот и должен Бога молить за удачу в делах!

Но дьякон даже глаза закрыл, ужасаясь содеянному.

Служба закончилась. На исповедь к протопопу бабы в очередь. И что ни грех у них, то соблазн. Руку целуют, щечкой норовят прижаться — кошки!

Крепился протопоп, а хотелось топнуть ногой да и крикнуть: «Брысь!»

Вдовица одна, лет семнадцати, не больше, грехи свои сладострастные так красиво расписывала, что протопоп вспомнил, как жег себе руку, спасаясь от зова плоти, вспомнил и осерчал. Наложил на вдову покаяние: еженощно класть поклонов по полтысячи.

— А как же ты узнаешь, много поклонов я отобью или мало?

— Проверю! — сказал Аввакум.

— Когда же проверять-то придешь?

— А хоть через неделю!

— А ты и через неделю, и назавтра тоже приходи! — сказала вдова.

Аввакум пришел назавтра. Время было позднее, вдова спала и потому встретила протопопа в одной рубахе.

— Молишься? — спросил.

— Молюсь! — А в глазах бесовские искорки.

— Давай вместе помолимся.

Встал перед иконами на колени, и вдова рядом. Протопоп поклоны кладет, и она кланяется. Бесовский огонь, однако же, палит вдовицу. Плечико съехало, она его дернула, да так ловко, что рубаха порвалась и грудь молодая, налитая вывалилась наружу. А бесстыдница словно и не замечает непорядка, кланяется, молитвы шепчет. Протопоп тоже молится. Рассердилась вдова, опять рванула рубаху — вот и вторая грудь наружи. Аввакум же говорит:

— Первую сотню кончили, еще четыре осталось.

На второй сотне бухнулась вдовица на пол.

— Не могу больше, сил нет.

— А ты постарайся, милая! Не для меня, для Бога.

— А пошел ты прочь, чертов поп! — закричала вдова. — Я для тебя стараюсь, а Бог далеко. Ему до меня дела нет.

— Смирись! — топнул ногой Аввакум.

А вдовица сбросила с себя рубаху негодную да к нему на руки и прыгнула. Плюхнул протопоп бесстыдницу на постель да и пошел, как рак, задом вон из избы.

Сам же себя и укорил:

— Наука тебе, протопопище! Не ходи баб учить по ночам!

Во всякое дело входил протопоп с пристрастием. Господь Бог, может, и привык к человеческим безобразиям, а протопопу каждая чужая болячка будто своя.

В одном семействе умер отец-старик. Осталась после отца шуба. Старший брат взял шубу себе, по старшинству, а младший возревновал, напал на старшего с отвагой. Уступая в силе, превзошел в злости — откусил брату палец на правой руке.

Аввакум погоревал за обоих дурней и обоих велел бить батогами. Старшего за то, что великодушия не знал, а младшего за непочтение старшинства и звероподобие.

Не успел Аввакум о братьях отгоревать, другое подоспело. Мужик, вконец изголодавшись, украл на мельнице торбу зерна. За беднягой погнались на лошадях, догнали, повалили и вдесятером били чем ни попадя. Спину сломали горемыке. Остался жив, но ни рук не чует, ни ног. Лежит в избе колодой среди деток своих и всякого, кто ни подойдет, хоть тот же ребенок, — просит колом по голове ударить.

— Сорок плетей! — заорал на суде Аввакум, размазывая по щекам слезы. — Да как же вразумить злобу людскую? Как ее вразумить?

Сорок плетей — много. Сильно хворали мужики после битья. Аввакум сам ходил мазать им раны святым маслом. Да только из десятерых четверо дверей ему не отворили, а пятый велел на протопопа собак с цепи спустить. Еле посохом отмахался.

Битье впрок не пошло. В городе еще шум стоял, кто за протопопа, кто против, а уже новая история готова. Старик сосед лопатой разрубил соседке-старухе ногу.

Коза повадилась в огород. Старика и надоумили: не коза, мол, это — твоя соседка-оборотень. Козу старик никак прихватить не мог, вот и напал на старуху. Наложил на безумца Аввакум суровую епитимью: целый год в церковь и из церкви на четвереньках ползать.

И все вдруг обиделись! Весь Юрьевец. Всяк на протопопа пальцами тычет. Выйдет Аввакум на улицу — улица пуста, как от бешеного быка попрячутся.

Евфим стал урезонивать братца:

— Не серди ты их, родной! Сам вон черен стал, а они все такие же!

Аввакум вздыхал, маялся, но отвечал с твердостью:

— Каков я буду царю помощник, если на человеческую подлость глаза стану закрывать? Что я Богу на том свете отвечу? Нет, Евфим! Малодушия они во мне не сыщут. За мною Бог, царь и совесть моя.

Но сам крепко задумывался.

Можно ли устроить благолепное царствие, когда люди пребывают в душевной темнице? Когда миром одна, кажется, злоба и движет? Хоть сам за всех живи. Не умеют! Жить не умеют!

И возгорался протопоп к царю великой любовью. Царь собирался через боголюбивых слуг своих укротить царство неправды, повергнуть его в прах и построить на нем новое, не затененное даже негодным дыханием, — царство, чистой и пресветлой правды.