В его приказе Ломтев почувствовал ярость. Так мог кричать человек лишь в момент очень большой опасности. Ученый быстро надел очки. И первое, что он увидел, был Гогоша. Пингвин то семеня, то прыгая на своих коротких ножках, скользил и падал.

Послышался треск рвущихся тросов. Гогоша заметался, захлопал крыльями. И тут Николай Семенович понял, что отбегать в сторону уже поздно: прямо на него, скользя, надвигалась огромная, вытянувшаяся на двадцать метров китовая туша. Отступать можно было лишь к фальшборту, но и здесь ученый неминуемо был бы раздавлен.

Что делать? Внизу за бортом бушевал океан, взлетала и крутилась пена. «Туда, другого выхода нет!» Ломтев вдруг с неожиданной для себя силой приподнял пингвина, перебросил его через борт, а затем и сам, не раздумывая, прыгнул вниз.

— Человек за бортом!

На флагмане тревожно зазвенели звонки.

Ломтева не было видно в волнах. Только минуты через полторы кто-то заметил в пенистом водовороте его темневшую голову. В океан полетели на пеньковых концах спасательные круги...

Николай Семенович, потерявший при падении шапку и очки, не видел пробковых кругов. Его теплая одежда постепенно намокала, становилась тяжелой, а ледяная вода, сперва ожегшая тело, теперь стягивала мышцы и сковывала движения.

В такую погоду невозможно было спустить шлюпку: ее мгновенно захлестнуло бы волнами. Радист получил приказание вызвать на спасение двух китобойцев.

«Альбатрос» оказался ближе всех. Он первым примчался к месту происшествия. Марсовый матрос, вскарабкавшийся на мачту, из «вороньего гнезда» увидел среди разыгравшихся волн не только Ломтева, но двух косаток. Они мчались так, что их пятнистые тела то выскакивали на поверхность, то зарывались в воду. Из бурунов торчали высокие, похожие на острые косы, спинные плавники. Матрос слыхал, что косатки своими страшными зубами пополам рассекают тюленей и на ходу заглатывают их. Поэтому он закричал:

— Косатки близко!.. Давай живей... живей вытаскивай ученого!

Выловленный из ледяной воды Ломтев не мог ни говорить, ни подняться на ноги. Его снесли в каюту, раздели догола. Боцман, надев на руки шерстяные перчатки, смочил их спиртом и принялся с таким азартом мять и растирать посиневшее тело ученого, что тот от боли застонал.

Придя в себя, Ломтев первым делом поинтересовался:

— Где Гогоша? Подобрали его?

— Не знаю... Возможно, косатки сожрали, — ответил марсовый матрос.

Пришел радист и сообщил, что раздельщики в желудке убитого кашалота обнаружили куски кальмара[18]. Но Николай Семенович, казалось, выслушал радиста без особого интереса. Он грустил о Гогоше.

Вечером вдали показались ходовые огни танкера. Посланец Родины приветственно загудел во тьме. Ему ответила радостными гудками вся флотилия.

С флагмана взвились вверх разноцветные ракеты, осветившие изрытый волнами океан. По радио начались оживленные, переговоры. Радисты танкера, привезшие с собой записанные на пленку магнитофона приветы детей и жен китобоев, решили немедля передавать их на все корабли флотилий.

И вскоре над бушующим океаном из корабельных репродукторов стали разноситься тонкие детские голоса. Усилители сделали их ясными и громкими.

— Папа, ты меня слышишь? Здравствуй, папа! Это я, твой Толя! — выкрикивал пятилетний мальчик. — Папа, сделай мне кораблик, только настоящий, чтобы сам гудел. И поймай маленького китенка. Я его посажу в ванну и буду поить молочком...

— Эх ты, глупышка, не знаешь, что маленького китенка и на пятитонке не увезешь, — бормотал растроганный отец.

— Папочка, это я — Леночка Тюлюпанова, — залепетала маленькая девочка — дочка штурмана Тулупанова. — Нам с мамой без тебя очень скучно. Мы ходим в садик и смотрим на пароходики. Приезжай скорей! Мама тебя целюет. И я целюлю...

Китобои по голосам узнавали своих детей, и у каждого из них как-то непроизвольно начинали влажно поблескивать глаза.

От растираний Ломтев согрелся и был в блаженном состоянии. Лежа в постели в ярко освещенной каюте, он с таким же вниманием, как и отцы, вслушивался в детские голоса и вспоминал родной дом.

И вдруг, когда кончился детский лепет, Ломтев неожиданно услышал певучий голос своей жены:

— Коля, милый, наконец-то я имею возможность говорить с тобой! Ты представить себе не можешь, как я скучаю без тебя и тревожусь. Мы с мамой целуем нашего дорогого. Ну, как ты там себя чувствуешь?

— Прекрасно, хорошо чувствую, — сказал Николай Семенович, забыв, что его ответа никто не услышит.

— ...Здесь рассказывают, что у вас там в Антарктике ужасные туманы и ветры. Коля, я ведь знаю, как ты подвержен простуде... будь осторожен. Мы с мамой посылаем тебе баночку малинового варенья, три пары шерстяных носков, меховые перчатки и шарф. Умоляю тебя, носи, пожалуйста, только теплое белье. А когда будешь выходить на улицу, то обязательно надевай калоши и зеленый шарф. Но лучше в плохую погоду не выходи из каюты, — для тебя опасны туманы, сырость и ветер...

Со счастливым, горящим лицом Николай Семенович слушал жену и в то же время смущаясь сказал:

— Ну как ей не стыдно!.. Ну что она меня позорит!

Ученый не заметил, как в эту минуту дверь в его каюту приоткрыл старший механик и впустил выловленного матросами пингвина.

Гогоша постоял некоторое время, ворочая длинноносой головой, потом, переваливаясь с боку на бок, сделал два шажка, захлопал короткими крыльями и радостно загоготал.

Четвертые сутки команда сторожевого катера боролась со штормом.

С севера дул непрестанный шквальный ветер, временами обрушивавшийся на небольшой корабль пограничников то дождем, то ледяной крупой. Ночи были темными, без единой звезды и просвета в клубящихся облаках, а дни — короткими и пасмурными. Горизонт едва проглядывался. Казалось, что изрытое волнами, вихрящееся море сливается с низко нависшими небесами.

Навигация на Балтике заканчивалась. Все крупные корабли уже укрылись на зимовку в удобных и защищенных от ветра бухтах. Не показывались и рыбацкие шхуны. Одни лишь сторожевые катера продолжали охранять невидимую, определяемую штурманским счислением морскую границу.

Катер лейтенанта Урванцева находился в дозоре далеко от берега. За кормой у него были острова, едва видневшиеся в мутной дымке, а впереди и по сторонам — море, сплошь покрытое белыми гребнями.

Ветер усиливался. Держаться в открытом море с каждым часом становилось все труднее и труднее. Катер било и захлестывало волной, срывало с якоря, швыряло из стороны в сторону, сносило на юг. Почти поминутно приходилось подрабатывать то одним, то другим мотором, чтобы остаться в зоне дозора и не дать ветру развернуть дрейфующее судно лагом против волны.

Шторм измотал пограничников. Лица у многих матросов заметно побледнели и осунулись.

От качки, воя непогоды и кружения пены у самого лейтенанта Урванцева мутилось сознание. Но он не покидал охраняемого района, хотя давно получил разрешение уйти в укрытие и переждать шторм.

Отплевываясь от соленых брызг, хлеставших в лицо, лейтенант повел катер вдоль границы. «Где-то здесь был буй. Но разве в такую темень разглядишь что-либо?»

— Выставить впередсмотрящего, — приказал лейтенант боцману, — да поглазастей. А сами — на руль!

— Есть на руль! — ответил приземистый широкоплечий старшина.

Он спустился в кубрик и вскоре вышел оттуда с матросом, одетым по-штормовому, — в прорезиненный шлем и плащ. Согнувшись и цепляясь за леерные стойки, матрос перебежал на нос катера и там, видимо привязавшись, выпрямился во весь рост.

«Демушкин, — определил Урванцев. Он узнал комендора по росту и его манере стоять вполоборота к ветру с чуть приподнятым правым плечом. — Этот все увидит».