— Слышит... летчик поздравляет с началом наступления наших войск. Запрашивает, какая нужна помощь!

— Передайте, что с берега нас обстреливают. Батареи на мысу и в правом углу рощицы. С камней попробуем сняться сами.

Через несколько секунд из рубки донеслось:

— Есть, понял!

Самолет поднимался выше, пролетел вдоль пляжа и стал кружить над мысом и рощицей. Фашисты, видимо, не желая обнаруживать себя, не открывали по нему зенитного огня.

— Всем наверх! — приказал мичман. — Облегчить носовую часть. Лишнее — за борт, боезапас и грузы перетащить на корму!

Он сам поджег дымовые шашки и сбросил их в воду. Дым погнало к берегу.

Докин вместе со всеми бегом перетаскивал на корму тяжелые ящики со снарядами, очищал носовой отсек, помогал заводить якорь к глубокому краю подводной гряды.

Вскоре над катером, вздымая вихрь, пронеслись три краснозвездных штурмовика и скрылись за пеленой дыма.

— Ну, сейчас дадут жару! — сказал кто-то из комендоров.

Мичман бегом спустился в машинное отделение, опробовал отремонтированный мотор, еще раз проверил магистрали и вернулся на мостик с лицом, перепачканным в масле.

Нос катера уже заметно поднялся. Вода была ниже ватерлинии[17].

Став на место командира, Корякин свистком привлек внимание суетившихся на палубе катерников.

— Слушать команду!.. Рулевому — к румпелю! Комендорам — промеривать глубину! Докину — ко мне! По третьему свистку включить якорь-цепь...

Проверив, все ли матросы приготовились, он передвинул ручки машинного телеграфа и дал три коротких свистка.

Палуба дрогнула от работы мощных моторов. Якорная цепь натянулась, заскрипела... Катер дернулся и толчками стал медленно сползать с камней...

Комендоры с обоих бортов наперебой выкрикивали цифры глубины. Вода клокотала за кормой.

— Полный... Самый полный!

Якорная цепь вдруг ослабла... Катер соскользнул с последнего камня и, выравниваясь, закачался на глубокой воде.

— Стоп!.. Поднять якорь!..

На берегу стучали пулеметы, раздавались взрывы. Дым мешал разглядеть, что делается на мысу. Сквозь стрельбу порой прорывался рев моторов выходивших из пике штурмовиков.

Самолеты на время показывались в просветах неба, круто взмывая, выходили на курс атаки и исчезали за полосой дыма.

— Теперь фрицам не до нас, — удовлетворенно отметил Корякин. — Кончилось их время, без опаски пройдем.

Велев Докину повернуться лицом к корме и движением рук передавать рулевому команды, мичман осторожно обогнул опасную отмель и повел катер в открытое море, по курсу, проложенному ночью старшим лейтенантом.

Путь на Кронштадт был свободен. Советские войска теснили фашистов по всему побережью. Ветер порой доносил далекий гул канонады.

После войны на судах нашей молодой, только что созданной китобойной флотилии плавали норвежские специалисты.

Норвежцы во всем мире были известны как непревзойденные мастера китобойного дела. Даже самоуверенные англичане и голландцы, давно промышлявшие китов, и те не считали для себя зазорным нанять на сезон норвежских гарпунеров. Советское правительство также пригласило норвежцев поработать на наших судах, впервые отправлявшихся в Антарктику.

Пришельцы из другого мира говорили на невероятной смеси языков — морском жаргоне, в котором преобладали английские слова.

На нашем китобойце «Салют» поселились два норвежца: грузный шестидесятилетний гарпунер Паво Рейерсен, медно-красное лицо которого было обрамлено рыжеватыми баками и бородой, росшей полукругом под мясистым подбородком, и его помощник — светлоглазый рослый моряк лет тридцати — Ларс Ольсен.

Старик занял отдельную каюту, а своего помощника отправил в общий матросский кубрик. Относился он к Ларсу с каким-то непонятным нам высокомерием, разговаривал пренебрежительно, чаще всего — повернувшись спиной, через плечо, и лицо его при этом имело странный перекос в скулах, точно он всю жизнь жевал на одной стороне.

Наших матросов Рейерсен как бы совсем не замечал, кланялся только мне — капитану китобойца — и моим помощникам, несшим штурманскую вахту. На палубу он выходил редко. Разговоры вел лишь о погоде да изредка о капиталах, которые, по его мнению, сейчас лучше всего вкладывать в строительство доходных домов. Он был уверен, что и я стремлюсь в Антарктику лишь за одним — добыть побольше денег.

Ларс Ольсен был еще менее общительным человеком. Он мог часами сидеть в кубрике, сосать погасшую трубку, рассматривать свои большие кулаки и о чем-то думать. Вызывать его на разговоры умел только наш марсовый матрос Федя Яшкунов.

Этот невысокий быстроглазый крепыш, недавно демобилизовавшийся из Военно-Морского Флота, на вид был очень моложав и обладал удивительной способностью сближаться с людьми. На китобоец он пришел позже других, но его всюду принимали как давнего знакомого и звали по имени.

Разговор с норвежцем он вел примерно так:

— Говорят, у вас в Норвегии король... Ну, как его... Конг, кенинг, что ли?.. На комсомольские собрания приходит... Гоу ту юнген комьюнист конференц... понимаешь? Придет в президиум, зитцен, то есть сядет где-нибудь и слушает, — при этом Федя изображал старичка, оттопырившего ухо. — И комсомоль нихт шимпфен, не критикует, нот критикайц его. Думаете, безвредный ваш конг? Как бы не так!

Путь в Антарктику далек — он занимает более полутора месяцев. Мы вышли поздней осенью из Ленинграда, прошли неспокойную туманную Балтику, штормовое Северное море, миновали Ла-Манш, Бискайский залив и попали в Атлантический океан — в полосу штилей и тропической жары.

За это время Федя Яшкунов так овладел жаргоном, на котором объяснялись норвежцы, что разговаривал с Ольсеном без всяких запинок. Парень он был привязчивый, поэтому не оставлял норвежца в покое, даже когда тот возился с гарпунной пушкой. Пушки были страстью Яшкунова, — всю войну Федор служил комендором на «морском охотнике». Как же он мог, не дотронувшись, не разглядев, пропустить хоть одну деталь гарпунной пушки! Помогая норвежцу разбирать и смазывать замок, чистить ствол, Яшкунов донимал его вопросами. Ему нужно было знать и о скандинавских девушках, и о фиордах, и о породах китов.

Я заметил, что Паво Рейерсен, прислушиваясь к их разговорам, недовольно косится на непрошеного помощника. «Ревнует к своему соотечественнику», — подумалось мне.

Вечером я вызвал Яшкунова к себе в каюту и спросил:

— Ты бы не прочь на гарпунера учиться?

— С удовольствием, — отвечал он, — только кто учить будет, не Паво ли Рейерсен?

— А чем он тебе не нравится?

— С ним Ольсен двенадцать лет плавает, а еще ни разу по киту не стрелял. «Молод, — говорит ему старик, — вот Ловизу замуж выдам, тогда моя специальность к тебе по наследству перейдет». А дочка его, я видел фото, страхолюдная: скулы так же перекошены, как у Рейерсена, только бороды не хватает. Вот и догадывайся, кто должен жениться на ней, чтобы гарпунером стать.

— А тебе чего бояться? Тебя он не женит.

— Женить не женит, но и делу не научит.

На другой день я спросил у Паво Рейерсена, не согласится ли он взять на обучение русского матроса.

Старик своими холодными и острыми зрачками несколько секунд словно буравил меня, а затем, перекосив рот в вежливой улыбке, сказал:

— Без разрешения норвежского союза гарпунеров я не имею права браться за обучение. А разрешение вряд ли вы получите. У нас даже когда норвежец хочет стать гарпунером, то он сперва представляет диплом штурмана, затем вносит в кассу залог не менее трех тысяч крон и после этого еще учится лет десять. Десять лет! — повторил он. — Норвежец — врожденный моряк! Понимаете? А русские ведь не врожденные моряки?

— Как сказать, — возразил я. — Русские, а не кто другой, первыми открыли материк в Антарктике.