– Да, – сказала я. – Это правда. Вызов пришел через неделю после смерти моей матери, и я поехала вместо нее. Но на самом деле Екатерина Арагонская, разумеется, хотела видеть мою мать.

Норфолк медленно кивнул:

– Вы лично прислуживали женщине, которая стала причиной такой смуты. Сколько людей умерло из-за нее! Кардинал Фишер. Томас Мор. Вы знаете, госпожа Стаффорд, куда я заезжал сегодня утром по дороге в Тауэр? В Ньюгейтскую тюрьму. Там сидят в цепях девять монахов-картезиан-цев, и я одобрил распоряжение не давать им с этого дня еды. Эти смутьяны отказались признать под присягой Акт о супрематии[14], провозглашающий Генриха Восьмого единственным главой английской Церкви и отменяющий верховенство папы римского. Они подохнут от голода. – Показав на меня пальцем, герцог сказал: – Екатерина Арагонская умерла на ваших руках, а вы после этого решили принять монашеский обет, чтобы следовать тем старым традициям, которые она почитала. И вы полагаете, что кто-то поверит, будто вы пришли на Смитфилд, не имея никаких преступных намерений?

Вопрос был чисто риторический, и я ничего ему не ответила.

– Теперь начнется расследование вашей деятельности, Джоанна Стаффорд. «Судите меня», – потребовали вы, словно какой глашатай. Можете не сомневаться, госпожа, будет вам и суд. – Герцог взял свой кнут. – Моя предварительная работа здесь завершена, Кингстон, и теперь мы должны продолжить расследование как можно быстрее. – Он двинулся к двери, распахнул ее и, остановившись на пороге, бросил на меня еще один взгляд, полный злорадства. – Сегодня самый счастливый день для нашего владыки-короля.

Дверь за Норфолком с громким хлопком закрылась, и я впервые с момента пробуждения осталась в камере одна. Я опустилась на колени и склонила голову.

Господь знал, что я невиновна. Я не участвовала ни в каких заговорах, не вынашивала в душе изменнические замыслы. Как и все члены семейства Стаффордов, я два года назад под присягой признала Акт о супрематии. Мой кузен Генри, жаждущий доказать свою безусловную преданность королю, настоял, чтобы мы первыми из старинных семей принесли присягу. А потом, получив вызов от Екатерины Арагонской, я ухаживала за слабой и брошенной женщиной, которую почитала не только моя мать, но и бульшая часть христианского мира, однако никакой политики в этом не было.

Может быть, у Господа имелась какая-то недоступная моему пониманию цель, и Он испытывал меня. Если так, то я принимала это, но жаждала получить знак свыше. Когда я молила Господа наставить меня относительно решения отправиться на Смитфилд, на меня снизошла уверенность в собственной правоте. О, какое это непередаваемое, всеобъемлющее ощущение порядка, внезапно возникающего из хаоса. Я последовала зову души, но оказалась среди злобной толпы на Смитфилде, а потом в лондонском Тауэре. В руках людей, желавших заточить и мучить меня. Где я совершила ошибку, где оскорбила Господа? Боль в коленях обжигала огнем, но я все молилась, просила если не наставить меня, то, по крайней мере, дать ощущение спокойствия, показать, что я в руках Господа.

Не знаю, долго ли я стояла на коленях, но к тому времени, когда снова раздался звук шагов, так и не получила ответа на свои молитвы. Я поднялась на ноги в тот момент, когда в камеру в сопровождении Бесс вошел молодой лейтенант.

– Вас переводят в Бошам-Тауэр, – сказал он.

Оказавшись на лужайке, я увидела, как по голубому небу гоняются друг за другом рваные облака. Теплый ветерок шевелил мои волосы. Я следовала за лейтенантом по хорошо ухоженной тропинке – Бесс шла на шаг позади – к трехэтажному каменному зданию, находившемуся западнее белой квадратной башни. Вдоль тропинки росли шелковичные деревья, их ветви покрывала густая светло-зеленая листва. Какой-то мальчик изо всех сил тряс ветку. Белые ягоды дождем из мягких капель падали на темное одеяло, которое он расстелил на земле.

Неужели на лужайке Тауэра совершались казни? А ведь именно здесь встретили смерть Томас Мор, кардинал Фишер и другие отважные люди, а наряду с ними – и мерзкие преступники. Колдунья Анна Болейн была казнена на этой лужайке всего год назад. Как и ее скандально известный брат Джордж Болейн. Он был одним из пяти человек, осужденных за прелюбодеяние с королевой.

Но я запретила себе думать о всяких ужасах: так и с ума сойти недолго.

Бум! Бум! Бум! Бум!

По лужайке разнесся звук колокола. Я покрутила головой в поисках церкви, откуда исходил этот звук, чтобы набраться сил от священного места, но ничего не увидела.

– Это звонят в соборе Святого Павла, – пояснила Бесс.

– Он так близко? – удивилась я.

– Нет, но ветер доносит сюда звуки, а сегодня все колокола…

Лейтенант повернулся, взглядом приказывая ей замолчать.

В Бошам-Тауэре мы поднялись по винтовой каменной лестнице с отшлифованными множеством ног ступенями. На втором этаже свернули в узкий коридор. Через равномерные интервалы в стене виднелись деревянные двери с решетками в верхней части. Я не заглянула ни в одну из них, пока мы шли. Я не слышала никаких голосов, никаких звуков, но не сомневалась, что в каждой камере есть заключенный.

В конце коридора лейтенант жестом показал мне, что я должна следовать за ним под арку в следующий коридор, даже еще более длинный, чем первый. Проходя мимо одной из дверей, я услышала мужские рыдания – низкие, прерывистые.

И этот жалобный звук лишил меня последних сил. Голова моя закружилась, и я ухватилась за стену, чтобы не упасть.

– Госпожа Стаффорд? – окликнул меня лейтенант с другого конца коридора. На лице этого юноши не было и следа сочувствия.

Бесс сжала мой локоть. Я вспомнила своего дядю – герцога Бекингема, который, находясь в заключении в Тауэре, поразил всех своим мужеством, и заставила себя преодолеть оставшуюся часть пути.

Эта камера была меньше и темнее, чем мое прежнее обиталище: прямоугольная со стрельчатым проемом в конце и двумя узкими окнами, вырубленными в камне. У одной стены камин без решетки, у другой – тюфяк. От какого-то резкого запаха у меня защипало в глазах и носу. Я догадалась, что это был запах щелочи, с которой час назад выскребли пол и стены – на них еще оставались влажные пятна.

– Я принесу вам обед, – сказала Бесс и вышла.

Выглянув в окно, я увидела высокие мостки, опоясывающие снаружи стены замка, и галерею, связывающую это сооружение со следующим. Дальше шла массивная каменная стена, стена Вильгельма Завоевателя, которая закрывала все остальное. Лужайка отсюда видна не была.

– У меня просьба, – сказала я лейтенанту, который нетерпеливо переминался у дверей.

– Да?

– Могу я получить бумагу и перо, чтобы сообщить родным и в монастырь своего ордена, что нахожусь здесь в заключении?

– Сэр Уильям Кингстон ясно сказал, что вы не должны ни с кем состоять в переписке. Он сам распорядится, чтобы оповестили всех, кого необходимо.

И лейтенант повернулся, собираясь уходить.

– Постойте, – попросила я срывающимся голосом. – Могу я получить книги? Я считала, что заключенным разрешается читать.

Тюремщик заколебался.

– Сочинения Фомы Аквинского, – быстро сказала я, прежде чем он принял решение отказать. – Какой от этого может быть вред?

– Я не могу вам ничего обещать. Передам вашу просьбу сэру Уильяму, – ответил он и вышел.

Почти сразу же появилась Бесс с подносом, на котором я увидела хлеб и большой кусок сыра.

И в этот момент я услышала пение. Едва слышное, но приятное: много голосов, не меньше ста, хором завели песню.

– Бесс, это «Te Deum»?[15] – недоумевающе спросила я.

– Да, – ответила она. – Король приказал всем придворным петь «Te Deum». Все, кто служит королю, находятся сейчас в соборе Святого Павла. Леди Кингстон и сэр Уильям тоже отправились туда.

– Зачем?

Она несколько мгновений смотрела на меня, а потом пояснила:

– Это все в честь королевы Джейн. В ее чреве зачат ребенок, и теперь все должны праздновать это событие. Король уверен, что на сей раз родится мальчик и у него появится наследник. И что хотя бы третьей жене удастся… – Голос ее замер.