Она окинула взглядом ряды скамей, выставленных в саду вокруг пышного розового куста. Разумеется, все любимчики магистров уже здесь: Эмери, красотка Фейнне… Притащился этот ее телохранитель. В последнее время он плохо выглядит. Должно быть, хозяйка допекает его. Что ж, этого следовало ожидать. Пока Фейнне жила у себя дома, в поводыре и помощнике оставалась нужда, но теперь, когда она нашла себе приятелей, Элизахар для нее — не больше чем докучливый надзиратель. Скоро она укажет ему, где его место, и тогда, по крайней мере, одной неприятной физиономией на лекциях будет меньше.

Элизахар сидел не рядом с Фейнне, как обычно, а на соседней скамье, за ее спиной. Возле Элизахара устроился Эмери, который выглядел, против обыкновения, довольно мрачным и как будто подурнел. С Эмери, впрочем, такое случается: то он лучится хорошим настроением, и тогда от него глаз не оторвать, то вдруг начинает хмуриться — вот как сегодня.

Впрочем, он — аристократ. Должно быть, среди важных персон принято носиться со своими изменчивыми настроениями и открыто показывать их окружающим. Уж Эмери-то не нужно искать для себя место управляющего и прилагать какие-то усилия к тому, чтобы получить работу. Софена прищурилась и отвернулась.

Пиндар предвидел, что станет одним из главных участников — и главных объектов для критики — в этом диспуте. Он уже неоднократно заявлял о себе как о поэте, более того — как о поэте, который не боится изменять свои прежние эстетические принципы на прямо противоположные. Так что к нему обязательно прицепятся.

Некоторое время все сдержанно гудели, предвкушая схватку, а затем явилось тяжелое кресло. Оно шло вразвалку, мерно покачивая золочеными ручками, которые были украшены толстыми резными витками. Пройдя несколько шагов, кресло утвердилось в самом центре, перед скамьями, и тогда за его спинкой обнаружилась магистр Даланн.

Она уселась, сложила на коленях толстопалые руки, и объявила:

— Начнем! Тема сегодняшнего диспута: сущность поэзии. Известно, что поэзия обладает определенным сходством с другими видами искусства, имеющими протяженность во времени. С прозой ее роднит использование языковых средств в качестве строительного материала для создания новых произведений. С музыкой — повышенное внимание к звуку. Основных противоборствующих тезиса два. Первый: поэзия как искусство словесное обязана обладать конкретным содержанием и воздействовать на разум читателя. Второй: поэзия как искусство музыкальное представляет собой своего рода шаманство, воздействующее на чувства слушателя помимо и вне конкретного смысла каждого конкретного, взятого в отдельности слова. Прошу начинать.

И тотчас встал Пиндар.

— Я знаю, — заговорил он, — что речь так или иначе зайдет о моем творчестве.

— С чего ты взял? — выкрикнул кто-то с задних рядов.

— С того, что этот диспут — вольно или невольно — является естественным продолжением наших споров об искусстве, — ответил Пиндар.

— Не перебивать оратора! — рявкнула Даланн и стукнула ладонью по подлокотнику кресла.

— Я полагаю, что в звучании слова заключен также и смысл его, — продолжал Пиндар. — Возьмем, к примеру, слово «гнилость». Сочетание звуков «гн» само по себе вызывает ощущение гнусавости, которая возникает у человека во время болезни. Попросту говоря, в этом сочетании содержится намек на экссудат! А экссудат, сиречь попросту сопли, обладает отвратительным видом, неприятен на вкус и в принципе свидетельствует о некотором гниении организма.

— Очень интересно, — похвалила Даланн. — Однако одного примера для доказательства вашего тезиса недостаточно.

— Пожалуйста, — сказал Пиндар. — Слово «капуста» содержит сочетание «ста», которое издает хрустящий звук. Слово «отвратительный» издает своего рода рычание «вра», сходное с тем, что бывает при извержении полупереваренных масс из желудка...

— Довольно, — проговорила магистр. — Вы нас убедили.

Пиндар сел. Софена приветливо махнула ему, но он не заметил ее дружеского жеста: переводил дыхание и обтирал пот со лба. «Он волновался, — подумала Софена. — Какой чувствительный человек!»

— Прошу следующего, — сказала Даланн. И перевела взор на Софену: — Может быть, вы? Дорогая, мы так редко видим вас на диспутах, что было бы верхом неосторожности упустить возможность и не дать вам высказаться.

Последнюю фразу она произнесла с особенным значением и несколько раз моргнула, как бы желая подбодрить девушку.

Софена встала. Она совершенно не знала, что говорить. Поэтому она решила попросту поддержать Пиндара:

— Я тоже думаю, что звук в поэзии органично сочетается со смыслом. Вот, к примеру, слово «любовь»: произнося его, мы складываем губы, как для поцелуя...

— Чушь! — брякнул Эгрей.

Софена перевела взгляд на него. Эгрей ответил ей холодным взором.

— В таком случае, попрошу уважаемую оратора… Как правильно сказать? Уважаемого оратора? Или, может быть, уважаемую ораторшу?

— Ораторша — это жена оратора, — сказал Гальен. — Женщина-оратор так и будет — «оратор».

— От слова «орать», — добавил Эгрей.

— А еще «орать» означает «пахать», — задумчиво вставил Эмери.

Даланн снова треснула ладонью по подлокотнику.

— Молчать! Сейчас будет задан вопрос. Прошу, господин Эгрей.

— Вопрос таков, — начал Эгрей, — каким образом можно отыскать дополнительный смысл в звучании таких слов, как «лошадь», «каша», «глаза»? Если каждое слово обладает осмысленным звуком, стало быть, осмыслению поддается любое слово.

— Умно! — брякнул Маргофрон.

— Ну, — сказала Софена, — слово «каша» шипит. Как шипит кипящая каша.

— А холодная каша? — спросил Эгрей. — Возможно, она шипит, как тот, кто недоволен остывшим завтраком?

Послышался смех. Софена покраснела.

— Мне кажется, этот вопрос к делу не относится, — сказала она. — Возможно, не каждое слово окрашено именно звучанием. — А только некоторые.

— Ну, теперь мне все ясно, — протянул Эгрей и сел.

Эмери поднял руку.

Даланн немного удивилась — обычно Эмери редко брал слово.

— Прошу, господин Эмери.

Эмери поднялся.

— Лично я предпочитаю строго разделять: словесное искусство — это одно, музыка — нечто совершенно другое. Вместе с тем нельзя не заметить, что подчас музыка начинает слышаться во всем. Только немного не так, как это представляется поэтам. Поиски «осмысленного звучания» выглядят наивными и детскими. Слишком искусственными, если хотите. То, что хорошо для музыки, убивает поэзию.

Он сел, не позволив никому задавать себе вопросы.

Снова вскочила Софена.

— Искусственность не может убить искусство! — объявила она. — Ведь искусство для того и существует, чтоб быть ненатуральным. Если бы человек испытывал потребность только в натуральном, он бы ходил в шкурах питался сырым мясом. И не сочинял бы стихов. В жизни ведь мы не разговариваем стихами!

— Кто как, — сказал Эмери.

— Поясните, — приказала Даланн.

Эмери снова встал.

— Предположим, некий мужчина желает очаровать девушку, — сказал он. — За душой у этого мужчины ничего нет, а очаровать очень хочется. Поэтому он пользуется стихами. Естественно, чужими. И начинает их завывать при луне или в любой другой подходящей обстановке. Очень способствует.

Эгрей побледнел. «Правда, — подумал Эмери, — все чистая правда. Именно так он и поступал. Сумасшедшая дочка гробовщика запомнила все верно...»

— Пример не вполне корректный, — заметила Даланн. — Во-первых, ситуация ухаживания обычно бывает исключительной. Все-таки ухаживание за лицом противоположного пола занимает ничтожно малое время сравнительно со всем массивом отпущенной нам жизни. Во-вторых, чтение стихов в подобной ситуации призвано к тому, чтобы придать ситуации некую искусственность, подчеркнуть ее исключительность.

— Нет, пример корректный, — возразил Эмери. — Другое дело, что поведение господина некорректно. Поскольку он даже не читал чужие стихи, а пересказывал их прозаическим образом, выдавая тем самым за собственные достижения.