И вот рядом с ним сидит Карен. Ему хочется ее выслушать, хочется вникнуть в ее проблемы. И она вроде бы тоже не против выслушать его. Она раскрывается перед ним. Она спрашивает:

— Люк, у тебя есть собака?

— Собака? Нет. А почему ты спросила?

— Когда ты одинок и тебе за сорок, хорошо завести собаку. Это значит, что ты еще можешь кого-то любить. И устанавливать близкие отношения.

— Но есть и обратная сторона, правильно?

— Разве?

— Ну да. Это может означать, что ты уже не способен на близкие отношения с людьми.

— Выходит, куда ни кинь, всюду клин?

— Всюду.

— Ты мне нравишься, Люк.

— Ты тоже мне нравишься, Карен.

— Тебе одиноко, Люк?

— Да.

— Мне тоже.

Все снова затихли. Где-то снаружи взревела сирена, но быстро умолкла.

Люк сказал:

— Я уже начал свыкаться с ним… со своим одиночеством… но больше я так не могу.

— Собственно, одиночество и привело меня в этот бар, — сказала Карен. — Мать-природа, похоже, любит прикольнуться.

— Еще как любит.

— А как тебе кажется, ты будешь скучать без работы в церкви?

— Сомневаюсь, что буду скучать. Я устал от людей, которые верят всему, что слышат. Я устал от того, что мы все запрограммированы на то, чтобы верить лжи.

— То есть церкви лгут людям?

— Существуют сотни религий и тысячи церквей. Какие-то точно лгут. И мне не хотелось бы видеть себя человеком, которого интересуют только людские страдания. Я не вампир. И не святой.

— Один из врачей в том медцентре, где я работаю, однажды сказал… Он ирландец, католик. Очень религиозный. Так вот, он сказал, что, если бы на Земле остались всего два католика, один из них непременно бы стал папой римским.

— Ха! Неплохо!

— И кстати, Люк, а как быть с фрикадельками?

— С фрикадельками?

— Да. Кого, интересно, они пытаются обмануть? Все знают, что это замаскированные тефтели.

— У тебя интересные взгляды на жизнь…

— Имея пятнадцатилетнюю дочку-гота, приходится вырабатывать интересные взгляды. Впрочем, они сами собой вырабатываются. Буквально за считанные секунды. Особенно когда ты идешь с доченькой в магазин, и она просит у мясника пинту свежей коровьей крови.

— И как ты на это отреагировала?

— Да, в общем, спокойно. Если бы не коровья кровь, было бы что-то другое. Огнемет. Пневматический строительный степлер. Когда у нее был период вегетарианства, я ей однажды купила сосиски из тофу, и она мне прочла целую лекцию о том, почему сосиски из тофу — это даже противнее, чем сосиски из мясных субпродуктов.

— Это как?

— Она сказала, что в данном случае образ жизни, основанный на мире и радости, цинично используют для создания имитации самого худшего из возможных мясных продуктов. Сказала, это все равно что пытаться создать не-нацистского нациста.

— Забавно. — Люк на секунду умолк. — Знаешь, я, когда думал о церкви, пришел к одной мысли… Даже к двум мыслям на самом деле.

— К каким?

— Однажды я шел мимо школьного стадиона, и там репетировал детский марширующий оркестр. Это было ужасно… Они играли какую-то совершенно убогую версию «Не прекращай думать о завтра». Или как называется эта песня? Ну, знаешь, у «Флитвуд Мэк». И там был старик. Он присматривал за инструментами. Мы с ним рядом стояли, и он сказал: «Прямо-таки маленькие ангелочки! А вы знаете, в чем секрет марширующих оркестров?» Я ответил, что не знаю, и тогда он сказал: «Все очень просто. Если хотя бы половина музыкантов играет правильно, остальные могут играть как попало, и все равно в целом будет звучать вполне слаженно». И мне кажется, что в любой организации именно так все происходит. В любой, включая религию.

— А какая вторая мысль? Ты говорил, у тебя их две.

— Да, есть и вторая. В прошлом месяце я покупал тарелки. Хотел взять зеленые фарфоровые. Такие же, как у меня были. Старые поотбивались по краешку, я их хотел заменить. Но я не нашел в магазине тарелки, которые всегда покупаю. Спросил у хозяина, не сняли ли их с производства. А он улыбнулся и сказал: «Эти тарелки производили четыреста лет. И будут производить еще столько же. Просто я их переставил. Они теперь у окна». И знаешь, я не хочу быть зеленой тарелкой, одной из многих, легко заменяемой и такой же, как все.

— Люк, чувствовать себя уникальным и быть уникальным — это совсем не одно и то же.

— Я знаю. И все-таки. Мы должны что-то значить. Я хочу, чтобы меня запомнили. Хочу остаться в истории. Хочу, чтобы в Википедии была посвященная мне страница. Хочу, чтобы Google выдавал сотни страниц по поиску на мое имя. Не хочу быть просто живым организмом, который пришел в эту жизнь и ушел, не оставив следа.

— А что в этом плохого?

Люк не знал, что на это ответить, но ему и не пришлось отвечать. Потому что как раз в это мгновение включилось электричество, в баре зажегся свет, и пространство, создававшее ощущение средневековой жанровой живописи, теперь ощущалось как фотоснимок места преступления. Весь ужас прошедших часов превратился в застывшую сценку, «живую картину» в музее естественной истории: существа, населявшие Землю в палеозойскую эру; крытые конные фургоны, пересекающие бескрайние прерии и роняющие по пути пианолы и кресла; Международная космическая станция, на которой проращивают бобы в условиях невесомости; коктейль-бар в центре североамериканского континента — кровь на полу, огнестрельное оружие, искалеченные тела, рассыпанные орешки и чипсы, — свидетельства кровавой бойни и катастрофы, постигшей человечество в день, когда кончилась нефть. Карен сидела, прижимая к себе Макса и пытаясь хоть как-то собрать себя по кусочкам и скрепить их метафорическим скотчем и канцелярскими резинками. Она молчала. Не хотела ничего говорить, чтобы лишний раз не беспокоить ослепшего мальчика. Рик тоже молчал, хотя внутри весь кипел от ярости. Он держал руку великолепной Рейчел, генетически совершенной или же генетически ущербной — в зависимости от того, как посмотреть на ее существование, которое вот-вот завершится.

«Жизнь коротка, — думал Люк. — А покорность судьбе — это удел неудачников. А деньги — действительно кристаллизованная, затвердевшая форма времени и свободы воли, но для того чтобы выжить, нужно, чтобы была нефть».

Люк продолжал обозревать развороченный бар, не зная, что делать дальше. Он потерял веру, но сейчас как никогда был уверен в том, что у него все-таки есть душа. Потому что его душа пережила эти последние пять часов, узнала и боль, и любовь — но, с другой стороны, что толку в душе, если нет веры?

Карен тихо плакала, и Люк взял ее за руку. И тем самым признал скорбь и горечь человеческого существования. Отец Люка наверняка бы сказал сейчас: «На все воля Божья». А потом повернулся бы к Люку и проговорил: «А теперь, сын, помолимся».

Это Рейчел, она же Игрок 1. Меня больше нет с вами, но вы не волнуйтесь: мне не больно, не плохо. Теперь я наконец увижу, что находится там, внизу, в черной мультяшной дыре Даффи Дака, которую он вынимал из кармана и бросал на землю, чтобы вызволить себя из беды. Здесь со мной птицы, растения и все прекрасные Божьи звери. Я сижу на поляне, и все твари лесные сидят вокруг. На моей левой ладони — голубка, на правой — серый бельчонок. Я дремлю, отдыхаю. Мне хорошо и спокойно. Здесь безмятежно и тихо — где бы ни было это «здесь». Я уже не принадлежу миру, но еще не принадлежу и тому, что будет потом.

Не знаю, сколько я здесь пробуду. Это лишь промежуточная остановка, и кто-то может подумать, что мне здесь скучно. Но скука существует только в линейном времени. Вечность не линейна, и поэтому здесь нет скуки. Здесь нет никаких новостей и текущих событий, потому что в вечности отсутствует время. Это все и ничто. В вечности нет календарей.

Здесь прохладно и очень тихо. И мое восприятие изменилось, потому что — попробуйте угадать — я теперь понимаю метафоры! Какой сюрприз! Теперь я знаю, что каждая вещь может быть чем-то еще. Горящая книга действительно символ фашизма. Нежно воркующий голубь — символ мира. Я слышу шум: это звук цвета солнца. Как будто сразу четыре метафоры слились в одну! Каждая вещь может быть чем угодно!