Брайан Стэблфорд

Искушение святого Антония

Б

езлунной была ночь, когда Антония, спящего за стенами старой крепости Писпир, укусил вампир. В неверном свете звезд ему удалось лишь мельком увидеть существо, вонзившее зубы в его плоть. Навечно в память врезались лишь осязательные воспоминания: скелетная худоба чудища и обрывки его пыльных лохмотьев, скорее напоминавшие клочья ветхого савана, чем одежду.

Укус походил на рваную рану, нанесенную тупыми гнилыми зубами, которая так никогда до конца и не зажила, но и не воспалялась. Хотя след от пролитой крови остался небольшой, Антоний не сомневался в том, что потерял ее немало — возможно, столько, что смерть неизбежна. Целых три дня ждал он кончины, а когда понял, что не умрет, то все равно до конца не был уверен в том, что происходящее с ним можно назвать жизнью, а не странной разновидностью не-смерти.

Когда в крепости остановился караван, чтобы набрать воды из колодца, то путешественникам показалось, что хотя отшельник Антоний жив и бодрствует, но находится словно в бреду. Их волнение несколько улеглось, когда пустынник согласился принять от них немного пищи, а не накинулся и не искусал их, словно бешеный пес. Они даже предложили проводить его в Александрию, если Антоний решится оставить уединенное прибежище, но отшельник ответил отказом.

— Я дал обет прожить здесь двадцать лет, — сказал он путешественникам. — Когда же завершится мое образование, настанет время проповедования.

— В Александрии есть школы, — убеждал пустынника предводитель каравана. — И самая большая библиотека в мире, хотя в последнее время никому до нее дела нет.

— Другого знания я ищу, — отвечал Антоний. — Я хочу понять себя самого. Жажду услышать обращенные ко мне слова Господа, если только смогу их распознать.

Хоть путешественники не были христианами, но представление о Боге Антония поняли лучше римлян.

— Это же пустыня, — продолжал предводитель отряда. — А потому здесь голоса джиннов слышатся отчетливее гласа Божьего. Одиночество ведет к безумию.

— Дьявол непременно станет меня искушать, — согласился Антоний, — и я готов к этому.

Он решил не посвящать путешественников в то, с какой нездешней силой его томила жажда, причем не воды или вина. Не стал говорить о громадном усилии воли, которым смог подавить потребность перерезать гостям горло, припасть к ранам и жадно высасывать кровь до тех пор, пока есть силы сосать…

Ему всегда казалось, что для человека его склада лучшим уделом было одиночество. То, что общество живых человеческих существ впредь станет бесконечной мукой неудовлетворенного желания, лишь утвердило его в правильности суждений.

На тридцать первый день после той ночи, когда Антония укусил вампир, путешественники двинулись в путь. Отшельник в одиночестве провел время до вечера сорокового дня, когда на закате пробудился от дремы и обнаружил перед собой Псевдохриста, протягивающего ему чашу.

— Вот кровь моя, — сказал Антихрист. — Выпей ее и спасешься.

— Я ждал тебя, Сатана, — ответствовал Антоний. — Знал, что ты непременно воспользуешься моей новой слабостью. Иначе зачем было тебе насылать на меня демона, алчущего крови моей?

— Это моя кровь, — повторил Лжехристос, — и мой тебе дар, и путь к спасению.

— Дьявол ты, — резко возразил Антоний. — Тебе нечего предложить мне, кроме вечного проклятия.

Антоний встал и направился к колодцу, оставив Сатану на том месте, где тот появился. Опустил ведро и поднял полным воды.

Он пил и пил, но жажда не проходила. Отшельник знал, что обычной водой темной жажды не унять.

Антоний ни секунды не сомневался в том, что жидкость в чаше дьявола воистину была кровью. Также он знал наверняка, что именно эта влага усмирит мучащую его жажду. Но не в поисках насыщения пришел он в Писпир — как раз наоборот. Отшельник пил воду не для того, чтобы напиться, а потому, что умер бы без воды, и если бы он мог пить и тем не удовлетворять жажду, то непременно так бы сделал. Возможность пить и не утолять жажду была отличной проверкой его веры.

Когда же он, полный решимости увидеть все в свете своей веры, повернулся к дьяволу вновь, у того уже были раздвоенные копыта, лохматые ноги и рога на голове. Казалось, что Сатане в таком виде не очень удобно, потому что в глазах его затаилась боль, взгляд беспокойно блуждал, и Антоний предположил, что все это оттого, что подобному существу честность была тяжким испытанием.

— Глуп ты, и зачем только тебе захотелось видеть меня таким? — пожаловался дьявол, отшвыривая чашу прочь. Из сосуда, покатившегося по плитам возле колодца, не вылилось на капли. — Я вовсе не заправила в аду, не отец лжи и не спесивый ангел, изгнанный из рая. Признаюсь, я — олицетворенное искушение, но воплощаю собой искушение знаний и прогресса. Я тот, кто может открывать секреты, которые ты узнаешь, если согласишься послушать.

— Ничего не стану слушать, — отвечал искусителю Антоний. — Я глух ко всему, кроме слова Божьего, и алчу лишь одной мудрости — знания от Бога.

— Не подсылал я вампира к тебе, — продолжал настаивать дьявол, а в это время его томимые мукой глаза глядели вверх, словно приветствуя глубокую синеву, наползавшую на небо с востока и готовую его поглотить. — Не мой стиль. Но если бы я был властен над подобными существами, то непременно воплотил бы их в тела соблазнительных женщин, чей укус стал бы величайшей милостью и несказанным удовольствием. Несчастный паразит, что напал на тебя, — лишь шутка природы. Если бы Господь Бог был в ответе за подобных уродцев — хотя я не думаю, что так оно и есть, — тогда бы они свидетельствовали или о Его болезни, или о чувстве юмора.

— Ты явился, дабы вести со мною спор? — вопросил Антоний. — Что ж, я нисколько не против, потому что ночи в это время года длинные и порой очень холодные. Хотя для тебя это пустая трата времени. Ведь, увы, в мире так много душ, которые ты мог бы заполучить гораздо легче, чем мою.

— Никакого соревнования тут нет, — сказал дьявол, по-видимому чувствуя себя более непринужденно с наступлением вечера, когда зажигались звезды, а небо на западе окрасилось кроваво-красным. — Не было войны на небесах, да и на земле за души людей никто не борется. Себя ты представляешь полем битвы самых лучших, добродетельных качеств, направляемых ангелом-хранителем, с низшими, нечистыми помыслами, ненасытными потребностями и неудержимыми страстями, провоцируемыми вредными бесами, но все это не более чем иллюзия. Если бы отшельничество действительно помогало тебе лучше разобраться в самом себе, ты бы понял, что на самом деле раздвоение твое не столь отчетливо, нежели тебе кажется, а также то, что мир совсем не таков, каким представляется тебе.

— Превосходно, — сказал Антоний. — Ничто так не согревает замерзшего человека, как блуждания в дебрях софистики. Так сядь же, враг мой, прошу тебя. Устроимся поудобнее.

— О нет, — ответил дьявол, который по мере приближения ночи становился все больше и больше и теперь расправил крылья, напоминавшие крылья гигантского орла. — Могу предложить кое-что получше, друг мой: давай оставим привычную обстановку.

Антоний заметил, что дьяволу в обличье темного ангела сидеть не очень-то удобно. Козлиные конечности устроены по-другому, нежели у человека, и даже присесть Сатане было непросто. Ненароком выдвинув такое дразнящее предложение, он не ожидал согласия, но также не собираться никуда отправляться с собеседником.

Крылья дьявола уже не напоминали птичьи, они продолжали расти и видоизменяться, словно вознамерились достичь полнейшей иллюзорности мрака. Казалось, что к ночи соперник Бога и враг человеческий обретал большую силу в воплощении соответственно своему желанию, а на сей раз, похоже на то, он желал предстать в виде огромного облака.

И оно подхватило Антония; именно не схватило, не сжало, а вознесло на небо. Под отшельником и вокруг него простиралось совершенно прозрачное облако, которое оказалось даже прозрачнее родниковой воды или недвижимого воздуха пустыни.