Николя смотрел на ребенка, лежавшего на моем животе. Только сейчас он смог улыбнуться. Я все еще не видела лица херувимчика — в отличие от розового улыбающегося младенца, которого я ждала, он скорее походил на обезьянку: сморщенный, грязный, в крови и слизи, красный и отчаянно вопящий, совершенно непривлекательный. Его унесли, и я успела заметить только пару крошечных красных ягодиц.

Я осталась одна в родовом отделении на два с лишним часа. Хотелось снова увидеть ребенка, но это было невозможно, потому что у меня поднялась температура. Николя тоже исчез вместе с акушерками — у него был озабоченный вид.

Каждый из нас пережил это самостоятельно, по отдельности, и вынужден был справляться в одиночку. Теперь я знала, как бывает до и после. Он увидел то, чего не должен был видеть. Тяжело смотреть на него в таком состоянии. Мне было неловко из-за абсолютной откровенности зрелища родов, а Николя пришел в ужас от раскрытия тайны жизни.

Жизнь — это хаос, в котором некоторые изо всех сил стараются навести хоть какое-то подобие порядка. Медики единственные, у кого нет страха перед физиологической составляющей жизни и кого это не тревожит. Все прочие смертные находят убежище в иллюзии, что жизнь — духовность, а рождение — любовь.

Друг Николя предложил ему посмотреть на эпизиотомию, но у того хватило ума потерять сознание. Марк, стоя возле меня, настаивал, чтобы я оценила с помощью зеркала искусный разрез, сделанный в моей промежности. При родах вам рассекают влагалище, а потом зашивают его с помощью нитки и иголки.

Николя уехал, потому что визиты были разрешены только до десяти вечера. Я осталась одна со своей эпизиотомией, переполненным мочевым пузырем и ребенком.

Итак, я произвела на свет новое существо — и что теперь делать? Пуповина до сих пор была красной, скользкой и кровоточащей. Это единственный след, единственное доказательство того, что произошло, хотя все и казалось невероятным. Я не могла заставить себя коснуться этого кровоточащего отростка. Патронажная медсестра показала мне, как следует с ним обращаться, но одна мысль об этом повергала меня в ужас.

Николя… Он мог бы остаться, чтобы помочь. Внезапно я вспомнила, что не умею пеленать ребенка, а также не имею никакого представления о купании детей. Я не знала, как с ним обращаться, — естественно, ведь меня этому никогда не учили. Раньше приходилось иметь дело лишь с пластмассовыми младенцами, которых нужно было погружать в ванночку.

Вдруг меня охватила паника при мысли о том, что ребенок может проснуться. Ночь. Вокруг темно, мрачно и пусто. Наедине с ребенком в больничной палате я чувствовала, как отчаяние наваливается на меня всей своей тяжестью. При мысли о том, что будет дальше, ощущалась беспросветная печаль.

Я выпила много воды, но не могла помочиться из-за анестезии, теперь ее действие прекратилось, и боль пробудилась снова. Меня буквально разрывало изнутри, невозможно было подняться.

Это была первая ночь, проведенная с ребенком. Два существа, лежащие щека к щеке, оба страдающие и истерзанные друг другом — одно оттого, что выходило из другого, другое — из-за того, что против собственной воли удерживало его. Каждое причинило другому боль, и сейчас нужно было утешать и любить друг друга. Оба были в одной лодке — товарищи по несчастью, которым предстояло как-то выпутываться вместе.

Надо любить друг друга и жить. Моя дочь и я лежали рядом — две человеческие самки. Сейчас мне хотелось походить на зверя, укрывшегося в своей норе, облизывать ее и чувствовать, как она сосет мое молоко. Хотелось походить на животного с детенышем. Я была неспособна самостоятельно вымыться и позаботиться о себе, как и о ней, несмотря на предписания медсестер. Не могла подняться, терзаемая болью, изнуренная кровотечением, но, тем не менее, не желала, чтобы нас мыли — ни одну, ни другую. Пусть нас оставят наедине с нашей жалкой человеческой участью, чтобы мы излечили друг друга.

Можно навсегда застыть без движения, полностью сосредоточившись на том, как самозабвенно проголодавшаяся малышка сосет мой палец. Впервые я кормила ее собой, питала своим телом. Это было похоже на священное таинство евхаристии. Однако пока я еще не любила ее, стеснялась проявлять свои чувства, потому что она была для меня незнакомкой, тесно связанной со мной, но уже отделившейся частью. Во мне зародилась зависть: я была старой, раздраженной, разбитой, усталой, жизнь моя осталась позади, а она — в расцвете сил. Я стала ее прошлым, все отдала и теперь не знала, смогу ли впоследствии любить дочь. А если нет? И чего ради мне ее любить? Может быть, мы и вовсе не будем ладить? Я должна отнести ее домой, под свою крышу, хотя даже не знаю ее, несмотря на то что она прожила во мне девять месяцев.

Малышка открыла и снова закрыла глаза, удивленная тем, что оказалась посреди такого запустения. Она была здесь, насильно выброшенная в наш мир, хотя об этом не просила. У нее не было никого, кроме меня, и я должна ей все объяснить. Я стала ангелом-хранителем, встретившим ее в мире, который сочла достаточно хорошим для нее.

Но что я могу сделать, если пришла в этот мир так же? Я была ее матерью, а она — моей дочерью. Я страдала и заново родилась вместе с ней, чувствовала боль, была измучена и искалечена. Нам предстояло разделить эту авантюру, отныне мы приговорены к существованию вместе.

И вот я в первый раз дала ей грудь. Она начала сосать — это очень естественно. Ее жадность вызвала легкое раздражение: мне было плохо, а она, полная жизни, уже хотела забрать у меня еще больше сил. Я злилась из-за того, что она причинила мне такую боль, и в то же время стремилась ее защитить, укрыть, укутать, как птенца, выпавшего из гнезда.

Итак, я дала грудь своей дочери, которая знала, как со мной обращаться, даже лучше, чем медсестра. К моему величайшему изумлению, эта малышка четырех часов от роду превосходно умела сосать грудь и выполняла эту работу с необыкновенной силой и настойчивостью: глаза сосредоточены на груди, ротик жадно припал к соску. Она буквально впивалась в меня, как и должна была делать, чтобы выжить. Ребенку не нужны ничьи объяснения, теоретические или практические уроки. Она действовала самостоятельно, без всяких инструкций… У дочери был мудрый вид маленькой волшебницы, которая все поняла об этом мире и о том, что находится за его пределами, а сейчас вернулась из долгого путешествия. В ней не было невинности, зато наблюдались ум и решительность. Ее взгляд глубокий, чужой, пронизывающий. Она словно хотела сказать что-то — поведать величайшую тайну о Боге, о мире, о вечности, — но для этого не было слов. Я не могла прийти в себя от изумления. Кто ей сказал? Кто показал? Откуда она знает что-то, неизвестное мне, ее матери? Откуда она вообще взялась?

Стояло солнечное утро. Мы сложили вещи, взяли переносную колыбельку с ценным грузом, вышли из палаты, оказались в лифте и посмотрели друг на друга, оба одинаково взволнованные. Мы покинули клинику. Переступая порог, я грустила, потому что уже не была прежней. Я прибыла сюда одна, а теперь нас две. Раньше семья состояла их двух человек, теперь — из трех.

Поглубже зарывшись под одеяло в своей кровати, я подумала о той паре, которую видела у клиники незадолго до моих собственных родов. Сколько времени прошло с того дня? Самое большее — дней пять. Однако мне казалось, что прошла вечность. Произошло самое главное событие — счастливое, как его принято называть. В самом деле, какое счастье и одновременно несчастье — выйти из клиники, этого закрытого пространства вне времени и реальности, словно из театра, где разыгрывается самое радостное из всех радостных событий. Все было совсем не таким, как я представляла.

Только познакомившись с Николя, мы были так деликатны и предупредительны друг с другом, что я не осмеливалась даже чихнуть перед ним. И вот теперь мы оказались далеко от патронажных медсестер и деловитых акушерок. Втроем, но одинокие, в доме, который отныне стал семейным гнездом. Я смотрела вокруг, и меня захлестывало отчаяние из-за возвращения сюда.