На пороге большого взрыва огонь взбешён,

и, как всякое чудо, банальному неподсуден.

…Находи меня после, выманивай лаской рук –

я не знаю, кем буду, какое надену имя.

Бог негромкого времени ждёт, охраняя круг,

тихо дремлет огонь, который вот-вот обнимет…

В одну из ночей, задремав под защитой его руки,

ощущаешь внезапно какой-то внутренний рост,

прислушавшись, понимаешь –

это ромашки и прочие сорняки,

проросли сквозь прочнейший панцирь,

пробились-таки,

и время само себя ухватило за хвост.

Ночь, замкнувшись, стала вечностью и кольцом,

звёзды ссыпались льдинками в чей-то пустой хайболл.

Он в тебя обращён, он готов стать твоим близнецом –

вас Творец вырезал из неба одним резцом,

а потом обронил с ладони на произвол.

Но вы всё же нашлись – на счастье ли, на беду,

отыскали друг друга, единой душой срослись.

Твоё имя будет последним, упомянутым им в бреду,

его имя в тебе будет биться с прочими наряду,

когда, оступившись, ты камнем сорвёшься вниз.

Но ромашки растут, распускаются васильки

и, возможно, случится какой-то иной исход.

А пока ты уходишь в полёт под защитой его руки,

и тебе снятся глупости – радуга, мотыльки,

и Господь улыбается, пряча в ладошку рот.

Процесс взаимопроникновения

и познания небесконечен –

топливо для горения однажды

кончается даже у звёзд,

поэтому грей почаще ладонями

мои руки и плечи

(ты можешь делать это

пока что при каждой встрече)

и говори о птицах,

улетевших с насиженных гнёзд.

А я буду слушать тебя

и думать о чём-нибудь отвлечённом,

поскольку птицам присуще

странное свойство парить и летать,

но ты ухитришься заполнить меня

с точностью до микрона,

и время на двадцать долгих минут

станет взрывным и лимонным –

а после я попрошу, и кто-то

ещё добавит минут двадцать пять.

В сущности, всё это, конечно,

совсем не имеет значения –

мы не придумали нового

в процессе слияния тел.

Это всего лишь слова

и дразнящие прикосновения,

это всего лишь познание

и взаимопроникновение,

это всего лишь одно

из немногих щекочущих нервы дел.

Любой физический процесс

обречён неизбежно угаснуть.

Топливо для горения

однажды кончается даже у звёзд –

но смертные люди

обессмертили эти ласки,

и ты можешь ласкать меня

пока ещё очень часто,

если я попрошу,

и кто-то подержит

летящее время за хвост.

Целую пальцы твои кончиками своих пальцев…

Здравствуй…

Ты тоже чувствуешь, что мир сжался

и замер на расстоянии одного удара

вечно спешащего сердца?

Хотя у нас безвизовый коридор,

мы, конечно же, злостные невозвращенцы

и нарушители собственных границ.

Ты адепт новой веры моих открытых ключиц.

Я для тебя раздеваюсь – обязуешься чтить?

Читать между строк и,

не веря ни единому слову,

верить в меня?

Слова…

Это слова нами играют,

обещанием мая манят,

вот-вот захлопнется западня…

Клак…

Так тихо…

… Пальцам, сведённым в "замок",

невдомёк, что в мире существует

что-то ещё.

Целую тебя непоследовательно:

губы…

           и снова губы…

                                   и снова…

плечо.

Развиваю серию поцелуев на кончиках пальцев.

В кои-то веки не опасайся данайцев…

Время бьётся мобильно,

упакованное в пластик

руками трудолюбивых китайцев.

Простим ему вечную спешку:

у нас тысяча лет впереди,

как у всех, кто уже обращён

в эру открытых ключиц,

доверчивых пальцев –

чем и выведен из-под влияния

временных зон.

И пускай в мир заоконья приходят

гнетущие холода –

целую пальцы твои…

                    Здравствуй всегда…

А он мне говорит:

"Да, похоже, ты всё-таки есть…

Знала б только, как долго тебя

вот такую придумывал.

Ты смеёшься опять…

А ведь я все твои тридцать шесть,

и глаза уводящие,

и лицо вот такое – с высокими скулами,

и запястья, и пальцы, и волосы думал старательно.

Намечтал тебя, девочка, точно по атомам выстроил.

И привычку твою – бить навылет, пройдя по касательной,

и пристрастие странное – вечность выкладывать числами."

И я слушаю, чувствуя лёгкую дрожь –

ну откуда он знает всё это,

что даже ещё не озвучено?

А в окно барабанит настойчивый дождь –

он уверен, что с нами, пожалуй, случается лучшее…

И я думаю…

Долго, ведь ночь бесконечно длинна,

что под вечными звёздами

это, наверно, встречается…

Но возможно банальное –

вновь колобродит весна.

А он пальцем по скулам ведёт

и на ухо мне шепчет:

"Красавица…

Я тебя сочинял ровно год

до того февраля,

до числа, от которого

стала ты частью реальности"

И мне разом становится тесной большая Земля,

но он тут же находит вполне по размеру туманности.

Он не помнит, зачем,

но когда-то придумал меня

и забыл…

у богов так бывает – работа,

дежурство ночное.

А сейчас отыскал,

и я вспомнила ласку огня.

Он придумал мой мир – я придумала жизнь,

ну, и всё остальное…

И если губы твои знают пути моего огня,

и если пальцы твои умеют им управлять –

обними меня так, как только ты способен обнять,

удержи меня, не позволяй опять

стать чьим-то словом,

смыслом,

чужой душой,

нервными буквами,

ломаной злой строкой,

болью растущей,

натянутой тетивой,

текстом того, кому не знаком покой.

И если ты теперь слышишь мой новый ритм,

если ты понял то же, что знаю я –

не говори ни слова.

Пространство рифм

не отпускает до полного забытья,

но если чутки губы – уходит всё,

и остаётся только огонь,

огонь…

… Но из остывшего пепла опять растёт

слово того, кому не знаком покой.