Когда-то было – мир пах соломой,

и в нём водились коты и мыши,

а я искала в щербатой крыше

дорогу в небо, дорогу к дому.

Сочилось солнце сквозь мятый шифер,

чердак казался почти вселенной.

Дремало время, и ойкумена

жила неспешно…

Крошился грифель,

кривые буквы ползли с упорством

жуков далёкого Колорадо,

и буратинистым лимонадом

день запивался, от зноя чёрствый.

Слетались в пропись слова простые,

вновь мама мыла до блеска раму,

кричала: "Ирка, надень панаму!

И чтобы дома была в четыре!"

Мир падал в руки – нагретый штрифель.

Текли минуты…

Летели годы,

сменились вкусы, слова и мода,

и я, пророча почище пифий,

уже не верю, что будет лучше:

мир пахнет скоростью и асфальтом,

спортивной злостью,

грядущей Мальтой

и кабернетно-коньячным пуншем,

а также чем-то предельно сучьим…

… И воздуха было больше – тогда, в неполные восемь,

а в облаках водились сильфиды и прочий сброд:

смешной, озорной, бродяжный, и с Тонькой рыжеволосой

мы к ним отпускали время, как змея – в свободный лёт.

И я озёрной ундине шептала о всяком-разном,

ладошкой едва касаясь роскошных её волос.

Она же мне пела плавно – угольчатый плен согласных

её не держал от роду – о свадьбе в семье стрекоз.

И думалось мне, что счастьем, блуждающим в землянике,

делиться куда приятней, чем просто собрать в кувшин,

поэтому горстку ягод своей небольшой толики

дарила лесным мурашкам – несуетным и живым.

Когда-то, в том светлом мире, мне воздуха было много,

и к небу – подать рукою, и к звёздам – всего лишь шаг.

… Вернулась. Пустые избы – хозяйки гостят у Бога,

а озеро стало меньше, и в лес заросла дорога,

и плачет моя ундина в некошеных камышах.

Дверь откроется тихо – и словно на тридцать лет

прокрутил времена назад поминутный бог,

и я снова беспечна, и солнцем июнь согрет,

а чердак полон травным духом, и падать в стог –

это жутко и весело.

Делаю первый шаг,

в бесконечной секунде застыну, янтарный жук –

но сорвусь неизбежно в душистый сушёный луг,

где колючие стебли тревожатся и шуршат.

Враг мой лучший, ты помнишь такое – бегущий блик,

и щелястый чердак – пристанище сквозняков,

где надсадно гудят потерявшие рой шмели,

где уже умирать не страшно, а жить – легко?

Здесь коротких соломинок отроду не сыскать,

и обходят все горькие жребии стороной.

Мир находит покой – и нисходит в него закат,

и притворно вздыхает соломенный домовой.

Друг мой, веришь, – за пропасть прошедших лет

я себя изменила, но малый мой мир со мной,

хоть сарай покосился и в пояс зарос травой,

а чердачного сенного духа растаял след…

Есть что-то длительное в марте

и запредельное, как смерть.

… Ты нацарапаешь на парте

пронафталиненное "мреть",

а твой сосед, дурак ушастый,

покрутит пальцем у виска,

и ты, отверженная каста,

зевнёшь.

Вселенская тоска,

что Цезаря душила, может,

в его последний стылый день,

навалится и подытожит:

– К доске! –

Превозмогая темь

от неученья душных формул,

взойдёшь Болейн на эшафот,

но грянет, соблюдая норму,

звонок и вновь тебя спасёт.

Сосед, ухмылисто-щербатый,

с печатью тлена на челе,

опять порадует цитатой

о самом древнем ремесле,

но ты с величием матроны

всандалишь в низкий лоб щелбан

и, осчастливив гегемона,

вернёшься в мир фата-морган…

Альбом о прошлом.

Стынь в мансарде.

И больше некуда взрослеть…

Есть что-то тягостное в марте

и неизбежное, как смерть.

В лице взрослеющей дочери проступают черты и лики

тех, давно ушедших, но пока остающихся на выцветших фото.

Она, сидящая ко мне вполоборота,

сейчас похожа на юную рысь – глаза её полудики,

насторожены и миндалевидны,

высоки скулы.

Только что была рядом, но опять ускользнула

в свой собственный суверенный лес

жизни идущая наперерез.

Там нехоженых троп не счесть,

по какой она бродит теперь – Бог весть,

да разве ещё фамильный ясень.

А я остаюсь в сегодняшней ипостаси:

мать взрослеющей дочери – это почти приговор.

Всё труднее жизнь принимать без шор.

Конформистка по сути,

но зачем-то мечтаю о чуде

очередного прорыва за грань.

Подавленные слова оцарапывают гортань,

но я молчу, хоть молчать невмочь.

Наблюдаю дочь,

несущую в себе прежних, давно ушедших,

молчаливых мужчин, терпеливых женщин,

и её губами нежданно-негаданно улыбается мне

длинная цепь поколений с исходными звеньями,

утерянными в немыслимой глубине.

Время, которого нет, оставляет след,

только я вряд ли готова идти по следу.

"Жить не спеши" – говорил мне покойный дед.

Я доверилась деду.

Время дымило с ним крученый самосад,

вязкой слюной плевало в тени под клёном.

Его вместе с дедом в четыре года сажал мой брат.

Теперь он сломан.

Срезан, вернее будет. Судьба вещей

строго функциональна – людской не краше.

Дед слушал время, худющее, как кощей,

и гулко кашлял.

Время бубнило – да, в общем-то, ни о чём,

верно, и времени нужно порой открыться.

Дед его год за годом держал плечом

и на границе.

Ну, а потом, перейдя девяносто лет,

разом устал и в час ночи собрал котомку.

"Время, которого нет, оставляет след" –

обронил негромко.

Вот я сейчас и думаю, что к чему.

Время пока не ходит на посиделки,

но присылает в десятилетие по письму

и горсть земельки.

Уже Другая

Избранные стихи 2009-2011

Электронная книга, Published by docking the mad dog, 2011

________________

Аннотация:

Вашему вниманию представлена электронная книга избранных стихов автора Уже Другая. Это псевдоним для публикаций. В жизни её зовут Ирина.