предрешён, приговорён к душному "сейчас".

Но Никто, никем не зван, хитроумность случая,

вдруг изменит ход вещей и начнёт с нуля.

Да, ты веруешь в меня и, возможно, в лучшее,

и несёт меня к тебе круглая Земля.

Мир застыл, и грань тонка, как в секунде терция.

Сказки средней полосы, мифы Древней Греции…

Не трогай струны моей души,

Орфей, утративший Эвридику.

Непознаваемо негрешим,

певец пристрастности темноликой,

о смерти света негромко пой –

здесь любят звуки подобных песен –

до края полон тоски немой,

а также смысла, который тесен.

Ты правду ищешь в кромешной тьме,

тьмой заболевший неизлечимо.

В неканоничном своём письме

идёшь всё дальше – но снова мимо,

поскольку, видишь ли, мой Орфей,

мрак лишь изнанка – конечно, света.

Мне, упокоенной меж корней,

уже не слышно чужого лета.

Мне, мирно дремлющей в тишине,

уже не нужно любви и страсти.

В покое вечности травенеть

атласу кожи, шелкам запястий,

влекущей неге упругих губ,

магниту взгляда и лире тела,

чтоб до призыва гремящих труб

стать тенью смысла и костью белой.

Назад смотрящий, ты поспешил –

а тьма коварна и многолика.

Не трогай струны моей души,

Орфей потерянной Эвридики…

Налился светом солнечный желток…

Ешь, Персефона, зёрнышки граната,

полгода будешь отдыхать от ада,

и не считать хтонических кротов,

и полозов, и прочих терпких гадов.

И обо мне не думай – ни к чему

тебе узнать, как тошно одному

быть в этом царстве вечного покоя,

и как у самой бездны Цербер воет,

когда припомнит верхнюю луну.

И, не в укор Харону-молчуну,

но с ним – тоска.

Но ты иди, иди,

не вспоминай о том, что позади

останется, и радостно живи.

Я знаю, мне вовек твоей любви

не выстрадать – в тебе так много света,

и здесь, на берегах унылой Леты,

ты чахнешь средь потерянных теней.

… Однако, время.

Уходи и зрей:

агиоргитико,

смоковницей,

оливой,

тугим зерном,

травой неприхотливой

и яблоневой тяжестью ветвей.

Я буду ждать, пока земля, устав

от буйства красок и безумья соков,

не вымолит покой у злого бога,

и ты придёшь,

а следом – холода,

печаль садов и долгие дожди.

Бледнеет ночь, и, заточённый в скалах,

терзается несдержанный Аскалаф,

и нам с тобой уже не по пути.

Но…

Возвращайся, слышишь?!

Приходи…

Уже пристали корабли, и над водой бело от чаек,

да паруса черным черны, как нерасписанный кувшин,

но, страх надёжно утаив, легко на критский мол ступает

прекрасный, как морской рассвет, афинский сын и царский сын.

Не бойся, ты не пропадёшь, любимчик нежной Афродиты –

рвёт воздух меткая стрела, Эрот кривит капризный рот,

и, умирая от любви в беседке, что плющом увита,

я повторяю лишь одно: «… он не умрёт… не он умрёт»

Я буду брошена тобой, и Наксос станет мне могилой,

но я готова, мой герой, принять и страсть, и рок слепой.

Пусть нить свивается в клубок, и пусть не рвётся шелковина,

когда заполнит Лабиринт тебя предвечной темнотой.

Льнёт к пальцам нить, скользит судьба и балансирует на грани,

и мне так душен светлый день, но ночь страшит куда сильней.

Не мной наточен острый меч, который Минотавра ранит,

и я всего лишь проводник, о мой неистовый Тесей.

Теперь я знаю – боги злы, а мы – игрушки.

Мы нелепы, когда пытаемся соткать на кроснах собственный узор.

Мир состоялся и до нас, и не для нас атланты небо

держали тысячу веков над пиками парнасских гор.

Но ты, пожалуйста, пройди, достигни дна и большей славы,

познай и мёд пустых речей, и горечь пирровых побед.

Я буду ждать тебя всегда, пока живут цветы и травы,

пока атланты держат твердь, и в мире есть любовь и свет.

Я Атропос, рабыня старых ножниц,

одна из трёх, ослепших на заре

времён, которых никому уже не вспомнить,

поскольку все мертвы.

Дороги рек

с тех пор менялись многажды, но всё же

одну из рек вовек не изменить.

И мы всё те же – первый пробный обжиг

у мастера, вручающего нить.

Нам – петь и прясть, пока не станет тленом

последний из рождённых на земле.

А что потом?

Смиряюсь постепенно,

что тоже доведётся умереть.

Да, я неотвратима, но не вечна,

и Тот, Кто Выше, знает всякий срок.

Клото прядёт, ссутулив зябко плечи,

нить человечества дрожит у стылых ног,

а я пою – о будущем, в котором

едва ли будет лучше, чем сейчас,

и пальцы Лахесис бегут по нитке споро,

в узлы случайности завязывая вас.

Мы предназначены – поэтому ничтожны,

и жребий свой не в силах поменять.

Я Атропос, рабыня старых ножниц.

Одна из трёх.

Запомните меня.

Царь Тира, доля твоя горька и плачевна:

правишь её денно и нощно, не покладая рук,

а она, податлива, но всё ещё чуточку несовершенна,

исподволь изменяет личностный свой конструкт.

Ты так поглощён стремлением к идеалу,

что вряд ли уловишь взгляд её, обращённый внутрь.

Занят – меняешь оттенок губ с вишни на алый

и для пущего сияния кожи втираешь толчёный в пыль перламутр.

Ощущая взыскательность этих прикосновений,

она старается соответствовать, но думает о своём –

о том, что дорога к звёздам от века устлана шипами терний.

И пусть она – лишь слоновая кость, воплощённая тирским царём,

но путь её светел, душа спокойна в кувшине тела –

только бы не пролить себя, вынести полной, не расплескать.

И ей, стоящей на постаменте, но уже почти у предела,

до первого шага осталось так мало – понять.

Шлифуя линию её бедра, ты мысленно приближаешь себя к идеалу –

Того, кто лепил из глины, но по образцу и подобию Своему –

и самолично творишь себе тёмное время смут,

позабыв, что бессмертную душу не выпестуешь пустым ритуалом.

И уплыл бы давно, да навек привязан,

проклят, приговорён!