дни мерно топают пони коротконогим.

… Спящим красавицам снятся единороги,

единороги забавятся в палиндром.

Рыцари бьются без пыла – хотя от скуки.

Брякает битым железом глухой вассал,

рыцарь бранится, орёт ему: "Косорукий!!",

дышит прогорклым салом, тушёным луком –

словно ни разу прежде не умирал…

Я развлекаю тебя чередой событий,

их извлекая оттуда, где жизни нет.

Пусть благосклонен покамест седой смотритель,

но с каждым разом реальность твоя размытей.

Мне-то не страшно – врождённый иммунитет.

Ты доверяешь мне видеть намного дальше,

рядом со мной так просто поверить.

Верь.

Я сочиняю будущее без фальши.

Вечность крадётся хищно, по-росомашьи –

время охотится на небольших людей.

Вечер туманится чем-то вконец ненастным –

пару часов, и октябрь умрёт совсем.

… Выжившим рыцарям снится чужое счастье:

локоны, нервные пальцы, мгновенья страсти…

Время, сочтя по списку, вздыхает: "Все…"

Шуршат, тревожась, камыши,

на дне ночном не спится многим.

Смотри, как щиплют нити ржи

единороги,

бродя по руслам древних рек,

познавших мель и ставших полем.

Единорожий длинен век,

характер – вздорен.

Глаза их – "бездна, звезд полна",

а губы ласковы и терпки.

Их глубина страстна, страшна.

В них мастер лепки

смятенный, непокорный дух

вложил, чтоб множились печали,

и дал на откуп темноту –

и тьму венчают

луной облитые тела.

А ты светла, чиста, убога,

жила бы и жила под Богом,

но жребий пал, и зёрна зла

в тебе пробились, недотрога,

пока в мир тёмный ты вела

единорога.

С утра охотились на ведьм,

потом в таверне пили пиво.

Хозяин, бурый как медведь,

косился сумрачно.

Не диво…

Весь вечер дергалась щека,

и левый глаз сводило тиком.

… Была легка её рука

и пахла зрелой земляникой,

но жар пощёчины взорвал,

отравой пробежал по жилам.

Гнев,

голос зверя,

дверь,

подвал,

зажатый рот…

Собака выла.

Тоска росла, как снежный ком,

и пьяный гогот отдалялся.

Он дождь ловил иссохшим ртом.

Мистраль предзимнего Прованса

бил по лицу.

Ещё, ещё.

Он помнил многое, но это…

Забыть бы хрупкое плечо,

бездонность глаз и зёрна света,

со смертью ставшие ничем…

Потом, на дружеских попойках,

он избегал подобных тем –

сводило глаз, и было горько.

Не жил, но умер.

Не воскрес,

хоть на Суде имели вес

следы копыт на той дороге,

которой в заповедный лес

ушли её единороги.

Мне бы, знаешь, начистоту,

наизнанку наговориться,

только снова душа-лисица

пьёт предвечную пустоту.

Неродившихся слов река

всем несбывшимся глубока,

не увидеть бы, что глядится –

в этих водах века, века.

Время тянется, не спешит,

стелет простыни для ночлега.

Пахнут стаявшим стылым снегом

лапы лисьей моей души.

Мне бы только успеть уйти,

прежде чем, пробудившись, воды

бесконечной реки Смороды

встанут пламенем впереди.

 …Мне бы, веришь ли, ни о чём,

мне бы, слышишь ли, не об этом.

Ты побудь мне ещё плечом…

Хоть до света…

Я не знаю, как называется это место,

да и стоит ли это место хоть как-то звать.

Здесь так тускло и сыро,

как будто тут правят мессу

земноводные твари.

Есть тумбочка и кровать,

стул с подломленной ножкою,

стол в ширину тетради,

нож,

тарелка,

невнятная чашка,

потёртый плед.

Скудный быт.

Не подумай, не жалуюсь, бога ради,

но одно беспокоит – упрятанный в ставни свет.

Он сочится в щербатые щели.

Сбегают тени,

занимают углы и ниши и там дрожат.

Мне понять бы, чего боятся они на деле,

только стоит ли, право слово?

Обычный ад:

полутьма, полусвет, полутон – никаких зацепок.

В одиночке моей то ли день, то ли ночь, а так

можно быть и писать стопки новых пустых нетленок,

забывая, что дверь не заперта.

Только шаг –

и откроется вся Вселенная с чудесами,

но не думаю, что я скоро уйти смогу.

Время тянется слизнем и прячется за часами,

и проходит немая вечность по волоску

междумирья, в котором стынут слова, сюжеты,

неоткрытые судьбы, несложенные стихи.

Не хватает немногого – кофе и сигареты,

но зато я пишу.

Бесконечен мой черновик.

Мелкодождие грибное перепутало сезоны

и укрыло день неспешный монохромной пеленой,

но дожди давно привычны – как болота автохтонны,

и сшивают воедино первый день и день седьмой.

Здесь не то, чтобы уныло, и не то, чтоб одиноко –

иногда бывают сути с той, забытой, стороны.

И живёшь, хоть в междумирье, но по-прежнему у бога,

то ли снишься тут кому-то, то ли просто видишь сны.

Я пишу тебе на листьях облетающего клёна

непутёвые заметки и бездарные стишки,

и кипит в котле идея первозданного бульона,

и летят по небу рыбы, по-стрижиному легки.

Здесь не то, чтоб всё возможно, но, пожалуй, допустимо,

если ты, не передумав, не придумаешь закон,

ну, а после не откроешь догмы, принципы, максимы,

если вновь не повторишься, как завзятый эпигон.

Я пишу тебе отсюда, из предельно малой точки,

до Начала и до Слова, или там Большого Взрыва.

И со мной читают вечность неотправленные строчки

все, кто умерли когда-то, но уверены, что живы.

Сказки средней полосы, мифы Древней Греции –

всё мешается, мой свет, в бедной голове.

Вновь ночные времена движутся к сестерцию,

оставляя час быка в дремлющей траве.

Волчье солнышко плывёт, путая реальности,

и кровавит небо Марс, Полифемов глаз.

Мир запутан и пленён в сети каузальности,