В тот вечер я не пошел на концерт. Мы с Ником весь вечер катались туда-сюда, это было так мило с его стороны. Мы не разговаривали, просто катались, слушая Naked Raygun, которых Ник полюбил за то, что они были из Чикаго. Naked Raygun и еще Big Black, которые звучали больше как техно, потому что вместо барабанов у них была специальная установка.

Когда наконец я пришел домой, папиной машины не было, и самого его не было на диване, и в доме было очень, очень тихо, и мне захотелось позвонить Гретхен и рассказать ей, что случилось, но между нами все еще творилась какая-то херня из-за тех поцелуев, так что вместо этого я вставил кассету с коллекцией песен, которую она записала для меня, ту, где про смерть ее мамы, под названием «Кэрол», и я слушал ее и слушал, и хотя теперь я слушал только панк, а кассета была в основном с романтическими песнями, все равно я перематывал ее на начало всю ночь.

Считалось, что на Кладбище Воскресения на Робертс-роуд тоже живут привидения. Рассказывали историю о коммивояжере, который как раз проезжал мимо, когда на дорогу из темноты вышла девочка в белом, и он чуть не переехал ее машиной; он остановился и увидел, что на ней одни только трусики и выглядит она так, будто ее ограбили или изнасиловали или что-нибудь в этом роде, и он спросил, как ее зовут, и она сказала: Мэри, и она напомнила коммивояжеру его дочь, и он спросил, не отвезти ли ее домой, и она села в машину, и он взял с заднего сиденья шаль и накинул ей на плечи, а шаль принадлежала его дочери, и он довез ее до дома, и она поблагодарила его и протянула ему шаль, а он сказал: Нет, возьми себе, и она вбежала в дом, и, знаете, как во всех этих историях с привидениями, он заехал на следующий день проведать ее, и дверь открыла ее мать и сказала, что эта девочка, Мэри, умерла лет пять тому назад, в эту самую ночь, но Ник, который рассказал мне историю, не знал, в какую такую «эту самую».

В полночь мы отправились на кладбище на его «каприсе» 85 года — потому что мой папа ушел насовсем, и мама, ну, она все время пыталась со мной заговаривать, а я слышал только эту тишину, эту абсолютную мертвую тишину, которая пролегала между ней и папой, и дома я чувствовал себя невидимкой, может, потому что мне так хотелось, и я стал делать все, что моей душе угодно, и решил, что буду возвращаться домой, когда захочу, даже в рабочие дни — короче, мы припарковались в лесу в полумиле от кладбища и пешком подошли к широким железным воротам, на которых было написано ВОСКРЕСЕНИЕ, и на них можно было заметить след от ладони, по всей видимости, ладони Майка, который когда-то толкал эти ворота, хотя я не очень-то в этом уверен, и мы с Ником вошли, и я стал надеяться, что привидения и вправду существуют, потому что это давало мне надежду на то, что кто-то из людей получает второй шанс, или что конец на самом деле не конец, или что воскресение и вправду случается, и ты можешь пройти через худшее и начать все заново — изменившийся, неприкасаемый, неуязвимый, — потому что теперь я был как привидение, или по крайней мере я так себя чувствовал, и мне радостно было думать, что, может, каким-то образом мне будет дан еще какой-нибудь шанс.

За пять минут до начала пятого урока, за две недели до выпускных танцев Бобби Б. выперли из школы за то, что он уложил парня в больницу, ударив его по голове бейсбольной битой, и парень потерял, типа, зрение на одном глазу, и при этом на всю оставшуюся жизнь и все такое. Не знаю почему, я чувствовал себя обманутым. Я никак не мог на хрен в это поверить. Вчера Бобби Б. шел по коридору, показывая святым братьям факи за их спинами, курил в туалете, торчал после обеда, списывал на уроках, плевал в фонтанчики с питьевой водой, ссал в раковины, отнимал деньги на обед у малолеток, прогуливал шестой урок на стоянке в своем фургоне, где ревели Aerosmith, зализывал волосы жиром, чтобы спрятать их под воротник, продавал травку младшим, непристойно показывал язык мисс Ланнон, когда она писала на доске новое испанское слово, плевался молоком через нос в школьном кафе, и, растопырив указательный и средний пальцы, приветствовал меня в коридоре. Я имею в виду, что вчера он был моим другом, а сегодня я увидел, как тренер Альбертс, который прежде играл в футбол за колледж, здоровенный мужик с квадратным подбородком и блестящим серебряным свистком на шее, схватив Бобби Б. за загривок, тащит его по коридору. Это было прямо перед пятым уроком, и люди сновали туда-сюда, и Бобби Б. пытался скинуть руку тренера Альбертса со своей шеи, но тренер был слишком большой и продолжал тащить Бобби Б. по коридору к кабинету директора, и я поднял глаза, и увидел его, и он покачал головой, как будто говоря: Чувак, понятия не имею, чего они до меня докапываются, но к тому времени все уже знали, что случилось предыдущим вечером — старшеклассники-то точно, — и большинство людей уже просто ожидало решения администрации. Исключение. За две недели до окончания школы. Вот так-то.

А случилось вот что: предыдущим вечером, в четверг, чуваки из Школы брата Райса и еще одной католической школы для мальчиков, собирались драться с пацанами из школы для богатеньких, «Мариста». Я даже не знал точно, в чем там суть, но все это имело отношение к Дереку Дуэйну, этому бейсбольному гопнику из нашей школы, которого отдубасили два пацана из «Мариста» за неделю до того на какой-то тупой вечеринке для богатеньких. В общем, причина для драки была какая-то неубедительная, на мой взгляд. В смысле, большинство из них через две недели заканчивали школу. Так какого хрена им было надо? Но Гретхен слышала об этом от Ким, и Бобби Б. сам сказал мне: «Сегодня будет крупное побоище в парке Оук Лон. Захвати утюг», и я кивнул, понятия не имея, о чем он, но пошел туда и увидел, как Гретхен, совсем одна, сидит на капоте своей машины, и я затаил дыхание, попытавшись, типа, улыбнуться и скрыть неловкость и нервность, и я подошел и встал с ней рядом, молча, следя за ее реакцией, наверное. На ней была синяя джинсовая куртка, армейские ботинки и юбка в клетку, и она выглядела просто прелестно, и я чуть было не сказал это вслух, но вместо этого просто помахал рукой.

— Что происходит? — спросил я, кивнув в ее сторону раз, наверное, восемьсот.

— Что происходит? — повторила она мой вопрос, и вроде как покраснела.

Она не смотрела на меня, и я нервничал и поэтому сказал: «Да ничего в общем».

— Круто, — сказала она.

— Да уж, — сказал я. — Давно не виделись.

— Да уж.

— Да, — сказал я. Я стукнул ногой шину и начал было: — Гретхен, в тот раз… — но она меня заткнула.

— Пожалуйста, прекрати на хрен говорить об этом.

— Но я хотел сказать…

— Да ладно. Это было глупо. Ни слова об этом больше, или я за себя не ручаюсь на хрен. Я серьезно.

— Ладно, — сказал я. — Не вопрос. Но если тебе все же захочется об этом поговорить…

— Нет, — сказала она. — Никогда. Я серьезно.

— Ладно, — сказал я и посмотрел в направлении парка. Парк был аккуратный, маленький, ровно в середине жилого квартала с маленькими милыми домишками, в основном кирпичными бунгало, в эдаком новомодном сельском стиле, обычный в общем район, если не считать, что именно здесь обычно тусовались ребята из «Мариста». Здесь были столики для пикника и качели, и горка, и песочница, и дорожки, и в углу парка баскетбольная площадка. На обоих баскетбольных кольцах были металлические сетки. Было по-настоящему тепло, почти как летом, и мы с Гретхен сидели на капоте ее «эскорта». У парка уже было припарковано машин пятнадцать, кто-то стоял, оперевшись на капот, кто-то наблюдал с водительских сидений. На качелях сидели конкретные пацаны, восемь-девять парней в красно-белых спортивных куртках «Мариста» с большими буквами «М» с правой стороны груди, и названиями разных видов спорта на спине — борьба, футбол, бейсбол, — одни сидели, засунув руки в карманы, другие стояли рядом и курили. Я думаю, именно они бы и дрались, случись драка. По виду они ничем не отличались от гопников из нашей школы, серьезно. У них было то же обезьянье сложение и то же бычье выражение лица, как будто они размышляли над тем, что сделать или что сказать.