— Грет, поосторожнее можно, а? — сказал я, извиваясь на металлическом складном стуле. В комнате было холодно, а я сидел в одних трусах и почти окоченел.

— Не вопрос, говнюк, расслабься, — ответила она, и, в общем, когда она прикоснулась к моей шее мягкими белыми ручками, все, что мне оставалось, — это расслабиться. Точнее не так — член мой моментально вырос до гигантских размеров. Скрыть это в облегающих трусах было невозможно, так что я вскочил и сказал: «О'кей, готово» и она сказала: «Полголовы у тебя еще в принципе не побрито» и я сказал: «Ничего, нормально» и она посмотрела на меня и сказала: «Посмотри на себя. Ты выглядишь как одиннадцатилетняя девочка. Может, тебе спортом заняться?» и я сказал: «Ну, по крайней мере, я не жирный», сразу после чего я осознал, что не должен был говорить такого, и она сказала: «Да. Да, по крайней мере, ты не жирный», и она стремительно вылетела из комнаты, взбежала по лестнице, забыв даже свою черную виниловую сумочку. Через пару минут она постучала в дверь, и я тут же сказал: «Прости», и она сказала: «Если хоть еще раз ты скажешь мне такое, я отделаю тебя по полной программе».

— Хорошо, — сказал я.

— Давай я закончу с твоей головой, — сказала она.

— Хорошо. — Я снова сел на металлический стул, натягивая через ноги грязную черную футболку. Гретхен включила машинку, но та так и не заработала, поэтому она снова взяла ножницы и провела рукой по моим волосам, нежно поглаживая кожу у самого уха. Еще немного она поработала над моей прической, напевая под нос какую-то чудную песенку, которую я не узнал, но годы спустя, целуясь на диване с какой-то девчонкой, внезапно осознал, что это была Love Song хреновых Cure. В общем, Гретхен напевала и я чувствовал на шее ее горячее дыхание и честно приложил все усилия, чтобы не возбудиться, но без особого успеха и вот она взяла банку с кремом для бритья и выдавила немного на ладонь и стала наносить его на мою шею очень медленно смеясь и говоря: «Хорошо пахнет, мужчиной» и я кивнул и тоже засмеялся и она взяла папину опасную бритву и очень нежно, очень осторожно стала брить мой затылок. Через секунду она случайно меня порезала, и я взвизгнул, как девчонка, и она усадила меня обратно на стул и схватила одно из маминых белых полотенец, и прижала его к порезу, чтобы остановить кровь, и я сказал: «Эта хренова голова все еще на месте?», и она сказала: «О да. Чего разнервничался-то?», и она все еще держала полотенце и я потрогал голову и она шлепнула меня по руке и убрала полотенце и наклонилась посмотреть, и вот она сделала это. Глаза мои были закрыты, боль от пореза не проходила, и неожиданно, с чего бы это, я почувствовал, как Гретхен очень нежно целует мой затылок и говорит: «Видишь, ничего страшного».

В следующую секунду я подскочил, развернулся, схватил Гретхен за плечи и стал целовать ее как сумасшедший. Буквально, я схватил и поцеловал ее и прижал к стене и она целовала меня в ответ по-настоящему — по-настоящему — и глаза ее были закрыты и она смеялась, но я был серьезен до ужаса и я скользнул рукой по ее спине и уложил ее на угол кровати и взобрался на нее, а Гретхен все еще смеялась и мы целовались, такие длинные влажные поцелуи, и я задрал ее футболку и коснулся ее кожи и она прижала меня к себе и погладила мою лысую голову и я двинулся к ее штанам, на ней были такие клетчатые брюки с сотней гребаных застежек, и я нашел настоящую молнию и стал расстегивать ее и ощутил под рукой гладкую ткань ее трусиков, розовых, насколько я мог видеть, и ощутил ее мягкие, странные волосы, глаза ее были закрыты, она больше не смеялась и держала мой затылок одной рукой и расстегивала мои джинсы другой и она коснулась меня — и, собственно, вот. Я кончил прямо в трусы. Гретхен вытащила руку, и я посмотрел на нее, и она уставилась на меня, будто говоря: о'кей, что теперь? и я поднялся и выбежал в ванную. Когда через несколько минут я вернулся, она уже смылась, вместе с сумочкой, и я понял, что окончательно все просрал.

Мы сидели на своих досках, елозя туда-сюда позади припаркованного у торгового центра минивена. В первую очередь, сказал Ник, нужно, чтобы тебе сломали нос. Зачем? спросил я. Потому что если тебе хоть раз сломают нос, никто к тебе больше не полезет. Правда? спросил я. Ну, это если им никогда не ломали нос. Но большинству же не ломали. Посмотри на всех этих крупных чуваков, у них не сломан. Почему? Спросил я. Потому что они всегда, наверное, были крупными, и никто до них не докапывался. И никто им так и не вмазал хорошенько. А для таких, как мы, это прекрасная возможность. Вот где справедливость, сказал он. Им не нужен сломанный нос, а нам легко его заполучить. Все равно не понимаю, сказал я. Это полностью выведет тебя из строя, сказал он. Твои глаза вываливаются и наливаются слезами, и ты не можешь дышать, и кровь течет по лицу и по шее, и тебе хочется блевать, и ты чувствуешь себя полным дерьмом. И что, вот этого я хочу? спросил я. Да, сказал он. Потому что тогда тебя уже не остановить. И ты уже не будешь бояться. Никогда не будешь бояться драки, потому что ты уже знаешь. Ты уже это пережил. Хочешь пойти на танцы? — спросил я. Нет, сказал он. Ни за что. Эти танцы придуманы специально для того, чтобы ты выглядел глупо. А я хочу пойти, сказал я. Тогда побеспокойся о том, чтобы сломать нос, сказал он.

Если от момента, когда мне все-таки сломали на хрен нос, включить обратную перемотку, то вот как это, должно быть, выглядело. Тонна горячей красной крови фонтанирует по подбородку, скользит вокруг уголков рта вверх, вверх, вверх к ноздрям. Кровь крошечными пятнами и каплями, как по волшебству, отслаивается с черной футболки «Misfits» с надписью «Умри, умри, умри, родная». Зубы стиснуты, эмаль с привкусом гравия не шелохнется. Живот расслабляется. Переносица сдувается, теряя воздух, как воздушный шарик, возвращает себе изначальную прямоту. Я кашляю, но наоборот, звук всасывается внутрь и вниз обратно в легкие вместе с кровью. Я открываю глаза. Рот разевается. Голова со щелчком встает на шее прямо. Я вскакиваю с зеленой мусорной кучи. Крепкая девчонка в синей джинсовой юбке и с красными волосами отрывает ладони от лица. С физиономии крупного обкуренного парня в футболке с нарисованным на ней иксом исчезает выражение отвращения и боли, он кричит. Тот чувак, что ударил меня, в своих черных широких штанах и белой футболке тянет к себе от моего лица тяжелую правую руку, она летит дугой по воздуху и падает. Он делает шаг назад. Я делаю шаг назад. Он делает шаг в сторону. Я делаю шаг в противоположную сторону. В переулке гудит машина, звук всасывается под капот зеленого «шевроле». Припанкованные подростки идут рука в руке, задом наперед, от черного входа в клуб, отвращение на их лице сменяется блаженством. Над головой самолет, вперед хвостовой частью. Девчонка с красными волосами качает головой и говорит: «Уме ьжамв, но лешоп ад», ее палец наставлен на меня, потом падает, она идет назад, рядом с тем чуваком. Комок моей слюны съеживается на его белой футболке и летит по воздуху прямо мне в рот, и я проглатываю его. Я разозленно указываю на него и его футболку. Я указываю на него, не глядя на его руки или грудь или кулаки, только на футболку. Он показывает мне фак, останавливается, идет задом наперед по переулку. Я бросаю на него злобный взгляд, говорящий «йух ан иди» со звуком «долби». Я не отрываясь смотрю на него, он идет с пятью или шестью приятелями, я качаю головой, я злюсь. Ник указывает на лысого парня в белой самодельной футболке с надписью «Панк мертв. Ты следующий». Я спрашиваю Ника, что случилось, его черная нейлоновая куртка изодрана. Я вижу Ника, его рот полон крови, он, опершись на кирпичную стену клуба, держится за ребра. Я наконец нахожу Ника снаружи, в ушах звенят последние ноты песни «Что-то вроде ненависти», паршивой перепевки Misfits.

А теперь, очень быстро, назад от того вечера к полудню того же дня: я вырываюсь из машины Гретхен, матерясь. Она не смотрит на меня, объясняет, почему между нами ничего никогда не случится, никогда, никогда, никогда. Я чувствую дурноту, затем радость, надежду, мечтаю о нас. Мы слушаем музыку, сидя в машине Гретхен, молча, очень близко, я почти готов поцеловать ее мягкие, блестящие розовые губы, но мы молчим и остаемся неподвижными. Я кладу руку на ее руку, делаю потише радио. Я пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы усадить ее рядом со мной в машину. Гретхен смеется. Я показываю на ее шею. Я вижу крошечную родинку на шее Гретхен, которая, больше чем что-либо, требует от меня первого шага к поцелую. Гретхен выключает зажигание, выходит из машины. Я вижу, как она пересекает стоянку. Я сижу на капоте потрясающего «форда-эскорта» после уроков, улыбаюсь. Я снова думаю о Гретхен и о том, как нечеловечески хочу ее. Я вижу, как она идет задом наперед ко входу в школу, проскальзывает внутрь. На стоянке Школы матери Макколи я, как всегда, думаю о том, как понравиться Гретхен, и как сегодня, так же, как вчера, со мной может случиться все что угодно.