«Знаешь, Роман, — неожиданно начал старший Роскоф. — Хотел я вокруг да около походить, а пожалуй, что и спрошу прямо. Скажи мне, ты уж связывался с продажной любовью?»

«Раза три доводилось, — беспечно ответил Роман, закусывая травинку. — Так и что особенного? Главное же дело — исповедаться после, верно? Сей грех в мужчине даже священников мало удивляет. Мой духовник, во всяком случае, не удивился».

«Так и я думал в твои годы. — На лицо Филиппа Роскофа пала тень. — Верней сказать — так и я в твои годы не думал. Бездумная жизнь легка. А размышлял ли ты об опасности дурных болезней?»

«Бог не выдаст, свинья не съест», — беспечно рассмеялся Роман.

«Только вот Творца всуе не поминай! — как-то холодно рассердился Филипп. — Ладно, не думал я, что придется кому-либо о том рассказать, да видно иначе с тобой не разберешься. Можешь ли ты вообразить себе, Роман Сабуров, что за год помолвки с твоею сестрой, я несколько раз был близок к тому, чтоб разорвать оную? Сей год был единовременно самым счастливым в моей жизни и самым мучительным. Я не мог спать долгими ночами — как убийце являются жертвы его злодеяний, так глумливым хороводом проходили предо мною воспоминания разврата. Всего лишь легкомыслие молодости! Но при мысли о том, с каким ослепительно чистым существом мне предстоит разделить ложе, я умирал от боли и стыда… Я казался себе с головы до ног покрытым какой-то вонючей черной грязью… И как я, такой, посмею подойти к ней, к ней, Роман?! Как я корил себя за легкомыслие былых лет! Нападали на меня мысли и похуже. Есть ведь болезни, что проявляются не враз, многие дремлют годами… Некоторые грехи отцов проступают лишь в детях. Что, если я — не только запятнан прошлым, но и сосуд будущего проклятия?! Я молился, я исповедовался, только это меня и спасло».

Удар фехтовальщика беспощадно попал в цель. Старший Роскоф увидал сразу, по тому, как страшно напряглось лицо юноши, что говорил не зря. Но Роман все же попытался сопротивляться.

«И, дядя Филипп, ты женился на Лене, дело того стоило, — с деланной небрежностью отвечал он. — А где ж вторая найдется? Женщины все — курицы».

Только много позже Сабуров сумел понять, сколь трудно было шурину с его галантными правилами уходящего века не вспылить тут. Но Филипп Роскоф сдержался.

«Мы вменяем в необходимость прекрасному полу добрачную невинность и супружескую верность. Сами же не делаем себе труда ни во втором, ни в первом. Справедливо ли сие, Роман? Мы живем в дурные, развратные времена. Мы много разглагольствуем о чистоте крови, но часто ли думаем о том, что первый залог чистоты крови — в добрачном целомудрии обеих сторон? Обеих! Впрочем, я теперь о другом. Ты будешь изрядно удивлен, Роман Сабуров, но однажды ты встретишь еще одну женщину, каковая отнюдь не покажется тебе курицею. И, если ты не запомнишь сегодня моих слов, ты будешь мучиться однажды точно так же, как мучился я. И исход мучений не непременно выйдет счастливым. Запомни сие!»

Роман запомнил. Увы, не стоило ожидать, чтобы откровение шурина привело к жизни вовсе монашеской. Однако ж кокотками он с тех пор брезговал, да и вообще в связях своих всегда был умерен и осторожен. Благо женщины не так уж много места занимали в жизни Романа Сабурова. Но вот теперь…

Как же ты был прав, Филипп, как же ты был прав… Долго она не являлась, вторая. Как она похожа на Лену, не внешностью (разве что волоса сверкают светлым золотом), но каждой интонацией голоса, каждым невольным жестом! Она восторженно, самозабвенно впивает Ленины принсипы, Ленины взгляды, Ленины вкусы… Да уж, монахиня из нее никакая. Инокине вовсе не к лицу такая беззаветная преданность человеку. Скромная монастырская воспитанница… Тысячу раз наплевать с высокой колокольни! Сабуровы, царская родня, вправе не считаться ни с чьим мнением, кроме своего. А мое мненье таково: ты будешь моей женой, Луша.

Девять часов… Роман Кириллович щелкнул крышкой часов. Девять часов, пора б и быть новостям.

Внизу остановились санки, верней сказать, не успели даже остановиться, как из них выпрыгнул курьер. Не прошло и минуты, а Сабуров уже содрал облатку с письма.

Благодарение Богу, конногвардейцы присягнули! Очень важна была их присяга, ведь Цесаревич — их шеф.

Хорошие вести, как и дурные, не летают в одиночку. Один курьер, выходя, столкнулся в дверях носом к носу с входящим.

Первый Преображенский батальон благополучно присягнул во дворцовом экзерцир-гаузе.

Роман Кириллович осенил себя крестным знамением. Как всегда, когда он молился, казалось, будто выполняет он артикул. Впрочем, подумать о том было некому: он снова остался один и снова ждал.

Мысли о Луше испарились без следа. Роман Кириллович, меряя шагами комнатушку с покатым потолком, думал теперь только о присяге. Зачин хорош, но сие не больше, чем зачин. Самое худое — даже не ко всем известным заговорщикам можно приставить наблюдение. Катастрофически не достает исполнителей. Ах, если б Милорадович не был под подозрением! Если бы! А так без иезуитов вообще б не провернуться.

Роман задумчиво покрутил на пальце кольцо с литерою «А», свидетельством данных Александром тайных полномочий. Нет, право слово, коли удастся перевалить через сегодняшний день, буква «Н» должна быть много крупнее. Нужно новое учреждение, по-иному организованное, чем все, что было прежде. Учреждение, способное как окоротить гвардейскую вольность, привыкшую играть судьбами престола, так и выпалывать революционные всходы. Нужен еще православный орден наподобие иезуитского, нужно вообще заняться образованием молодежи духовного сословия… Невпроворот дел, лишь бы перевалить через этот четырнадцатый день декабря.

…Князь Трубецкой, уж два часа как воротившийся к себе на Английскую набережную, теперь в свой черед вызвал запискою к себе Рылеева и Ивана Пущина. В нетерпении Сергей Петрович спустился по широкой парадной лестнице и ждал гостей внизу, остановившись около правого из охранявших ее каменных львов с покрытыми на египетский манер головами. Вышколенные лакеи ничем не проявляли своего удивления, на самом деле изрядного.

— Ну, наконец-то! — Слуг, не понимавших, конечно, французской речи, можно было не смущаться. Трубецкой даже не стал ждать, когда у сообщников примут шубы. — Что с Экипажем? Я посылал людей наблюдать — никакого движения к Зимнему нету! Что медлит этот Якубович? Уже пошла воинская присяга! Николаю присягнули в двух местах!

— Якубович отказался, — рубанул с плеча Пущин. — Сидит у себя на квартире.

— А Булатов на месте? — лицо князя потемнело. — Он может поднять вместо Экипажа лейб-гренадер! С тех пор как они вынесли его на руках раненым, они, кажется, и теперь не спустят наземь. Надобно срочно послать к Булатову…

— Булатов… Весьма похоже, что и Булатов отказался также. Сейчас Оболенский ездит по казармам.

— Но какой смысл поднимать солдат, если никто не берет Зимний? Это же основа всего плана!

— Стало быть, станем перестраивать план на ходу, — в отличие от Трубецкого, Рылеев был собран и деловит, словно у себя в конторе. — Поднимем солдат, а там уж видно будет.

— Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две?[39] — возразил Трубецкой.

Некоторое время они стояли молча: три головы многоглавого заговора. Трудно было бы нарочно подобрать людей столь различных. Элегантный лев большого света, Трубецкой был некрасив, некрасив на грани уродства. Фамильный очень длинный тонкий нос тянулся от неимоверно широких скул к небольшому узкому подбородку, губастый рот был неправильной формы. Глаза казались чуть навыкате, волоса были редки и рыжеваты. Вовсе неэлегантный Иван Пущин был рядом с ним мешковат. По-мордовски плоский в лице, темно-русый, с невысоким лбом — он глядел мужиком, наряженным в сюртук. Но во внешней его простоватости ощущалась какая-то покойная надежность, небольшие карие глаза глядели проницательно. Смугловатый красавец Рылеев вроде бы выигрывал от соседства обоих, но чрезмерная подвижность его лица и резкость его жестов преимущества наружности умаляли.