— Ни единого шанса, — Оболенский снова покосился на щеголя, теперь отиравшего губы салфеткой. Его все-таки раздражало, что по манерам и лондонскому платью выходило, что щеголь должен был хоть раз промелькнуть перед ним прежде, а вот память решительно сие отрицала. Иностранец? Да нет, русак и волоса русые. Вот ведь прицепилась досада. — Ни единого шанса, Александр Иваныч. Думали мы, будто Николай-то захочет за свои права побороться. Из первых же рук известно, что покойничек наш на него завещанье составлял.

— Так может он того, не знал?

— Эх, пустое. — Устрицы наконец явились, и Оболенский спрыснул первый кусочек живой слизи лимоном. Подцепил раздвоенною ложкой, с удовольствием гурмана всосал, облизнул губы. — Ну как он мог не знать? Оба адъютанта его — и Кавелин Александр, и Годеин Николаша — наши ребята. Уж они б ему сказали, ежели что! Да только нечего было говорить, они сами и донесли до нас, что знал. Превосходно все, подлец, знал! Так нет, слабаком оказался, не захотел на рожон лезть. А каков план был, Александр Иванович, каков план! Александр умирает, трон не пойми чей, волненье умов… А тут уж поднимать мятеж — милое дело. Все пшиком кончилось! Присяга по стране катится, тишь да гладь. Второй брат наследовал первому, третий ему присягнул… Беда! Обыграл нас Романов-третий, себя с носом оставил, лишь бы нам напакостить.

— А коли Константин того, тоже откинется? — теперь уже Якубович покосился на щеголя за дальним столиком. Впрочем, в отличие от Оболенского, лишь на одно мгновение: было совершенно ясно, что услышать из другого конца большой залы ничего нельзя.

— Смысла нет, — Оболенский вздохнул. — Даже если затевать всю канитель заново, с Константином, пропал мятеж. Помри Константин, тогда уж никто против Николая не выйдет — чистая игра, наследование законное, как ни кинь. Дрянь дело. Общества распускать мы, понятное дело, не станем. Затаиться придется, опять на дно уходить. Такие вот пироги.

— Эх, не погуляли. А я, стало быть, подлечусь еще маленько да обратно в горы. Обидно.

— Ничего, станем дальше думать.

На некоторое время оба сотрапезника занялись едой.

— Недурна баранина, — оценил Якубович. — Хотя я, признаюсь, с горской кухней приобвыкся, для меня остро, да не пряно. Горцы в баранине знают толк, как никто. А все ж обидно, что я, боевой офицер, да вынужден мелочиться, не решусь, вот, лишний раз себе страсбургского пирога заказать, как вон тот юнец. Все Александр виноват! Ишь, молоко на губах не обсохло, а туда же — подавай ему лучшее!

Якубович был не первым, кто впал в подобное заблуждение. Глядя на отца Робера Сеше, никто не дал бы ему его тридцати годов, как, впрочем, и не заподозрил бы, что молодой этот щеголь является отцом, отнюдь не имея детей. Отец Робер глядел на удивление юным, что, впрочем, не редкость среди чистокровных норманнов.

Потянувшись за хлебом, отец Робер чуть-чуть подался вправо. Лицезреть анфас обоих собеседников одновременно он, конечно, не мог, поэтому выбрал из двоих Оболенского. Речи же Якубовича приходилось просчитывать по ответным словам. Мог ли он знать, выполняя в юности послушание в приюте для глухих детей, сколь полезным окажется приобретенное им умение читать по губам в решительно иных оказиях! Он занимался тогда с самыми маленькими, которых надлежало еще только обучить тому, что, глядя в лицо собеседнику, они могут быть ничем не хуже тех, кто слышит.

Заговорщики между тем уж расплачивались. Щелкнул пальцами и аббат Сеше, не доевши и половины изысканного блюда. Через широкое стекло было хорошо видно, как, вышедши из ресторана, Якубович и Оболенский приятельски прощаются. Оболенский уселся в извозчичьи санки, Якубович пошел пешком.

Покинув ресторан в свой черед, отец Робер нырнул в украшенную золочеными орлами дверь расположенной напротив Талона аптеки.

В маленьком помещении с зелеными изразцовыми стенами и такой же печуркой было жарко натоплено. Пахло анисовыми каплями, лакрицей, чем-то незнакомым и душным. Заказав какие-то решительно ненужные пилюли для пищеварения, аббат, покуда хозяин, щуплый старичок в меховом жилете, удалился за прилавок в крошечную свою лабораторию, немного поулыбался кудрявой девушке в белом чепце (дочке либо внучке, не поймешь), пошутил с нею.

— Ой, да бросьте, сударь! Ни в жизнь не поверю, будто купец потеребил себя за нос, да так и остался с носом в руках!

— Отморозил, душенька, начисто отморозил! Тут же его, правда, повели к цирюльнику — авось пришил.

Похихикав вволю, девушка распорядилась обо всем, необходимом аббату. Принесла лист бумаги, чернильницу, перо, а покуда отец Робер писал записку, позвала мальчишку посыльного.

В ожидании аббат присел на обитый черною кожей каменно жесткий диван. Через открытую дверцу видно было, как старичок давит прессом в углубления своей доски. Девушка пересчитывала и переставляла за прилавком пустые стклянки: если прикрыть глаза, казалось, будто чокаются какие-то молчаливые бражники. Честно говоря, глаза отец Робер действительно прикрыл. Все-таки находился по морозу порядочно.

Дома, в Верхней Нормандии, такой холод редкий гость. И всегда незваный-нежданный. Но уж коли придет, мало не покажется. Ох, как же выстуживало порой их бедную хижину с земляным полом. В деревянные сабо набивали соломы, помогало мало. Братья и сестры плакали во сне. Им можно, они младшие. Робер старался не плакать, вызывался сам бегать по материнским поручениям. Хижина стояла на склоне холма — Верхняя Нормандия холмиста. А на соседнем склоне отчетливо виднелся маленький замок из красного кирпича. Две острые башни, крытые новой черною черепицей. Замок нарядно блестел стеклами. Как же там, верно, тепло! Матушка запрещала о чем-либо разузнавать нарочно, но все равно детям в конце концов сделалось известно, что его купил для своей семьи один из генералов узурпатора. Узурпатор был везде. В сельской школе, куда ходил Робер, за успехи на уроках дарили дурно отпечатанную цветную картинку, которую полагалось вешать дома на стену. Что-нибудь об узурпаторе. На той, что досталась Роберу, узурпатор шел по больничной палате, в открытых окнах которой виднелись пирамиды и пески. Десятки больных солдат радостно приветствовали его, а он бесстрашно жал им руки. Офицер же, шедший за ним, закрывал лицо носовым платком — то ли из боязни заразы, то ли не вынеся зловония болезни. «На самом деле он велел всех больных расстрелять», — сказала матушка, брезгливо разглядывая принесенный из школы подарок. Робер не спрашивал, откуда матушка узнает об узурпаторе вещи, которых никогда не бывает в газетах. Рано или поздно все сказанное ею в его жизни подтвердилось. С этой наградной картинки Робер стал нарочно делать одну-две ошибки в уроках, чтобы не оказываться в классе первым.

Узурпатора поминали на мессе. Впрочем, ходить в церковь никто не неволил. Вот Сеше и не ходили. Молились дома, дома учились: куда было угнаться за матушкой школьному учителю! Вот только очень жалела она о библиотеке, что погибла в замке.

«Хотя бы наши книги не достались этим… этим… — сжимал кулаки Робер».

«Этим поддельным дворянам? — натолкнула на нужное слово мать. — Не думай о том, сын. Да, они живут в наших стенах, они носят громкие титулы, но есть вещь, присвоить и подделать которую невозможно. Сие — дворянская честь. Самое ценное сокровище наше сохранено — я передаю его в твои руки, в руки твоих братьев и сестер. Но мне важно, чтоб ты понимал все. Ответь мне, почему они графы и герцоги лишь по названию?»

«Ну, как же… — Робер замялся. Вроде бы все ясно, а ненависть путает мысли».

«Ведь ты знаешь, что любой честный человек может выслужить и дворянство и титул? — мать была мягко настойчива. — Любой француз, не так ли? Дворянское сословие всегда пополнялось. Но множить его может лишь законный Государь. Узурпатор способен плодить лишь поддельных герцогов. Если тебе скажут — он был коронован, не слушай этого. Не дай себя смутить — с таким же успехом можно было короновать кошку. Для коронации надлежит иметь права. А их не было и не могло быть».