«Все ты выдумала, Злая Горлинка — недовольно говорил ребенок».
«Ты просто трусишь мне верить, Каменный Пастушок, — возражала девушка. — Ну посуди сам, коли камни, из коих наша ферма сложена, вытесаны много-много лет назад, для могил Черных Хозяев, то и владеть домами по чести нам с ними поровну! Днем-то понятно, все наше, а уж ночью, ночью — ихнее, когда мы спим».
«А мы сейчас не спим! А их нету!»
«Они-то есть, просто у тебя сейчас закрыты те глаза, которыми их можно увидеть, — хмыкнула Элизабет».
«А как их открыть?»
«Только одним способом — закрыть те, которыми глядишь сейчас. Вот что ты видал во сне прошлой ночью?»
«Всякую дрянь, — голос ребенка дрогнул».
«Дрянь была страшная? — требовательно уточнила девушка».
«Ну… страшная. Живые мужики в саванах, с серпами в руках. Только они серпами не жали, а резали омелу с дубов».
«А, это… Такой сон, он легкий, на поверхности. Черные хозяева носили только звериные шкуры, они ткать не умели: ни саванов, ни простыней. Те, которым омела нужна была, они жили после, это наши прадедушки».
«Там был отец дедушки Мартена? — недоверчиво вопросило дитя».
«Ну, не отец, конечно, а отец отца его отца. Этих Черные Хозяева помнят так же, как будут помнить нас. Надо спать покрепче, тогда увидишь всякое. Хотя, — в голосе девушки прозвучало самодовольство, — я так один раз видала Черного Хозяина не во сне».
«Расскажи, Злая Горлинка!»
Платон чуть было не присоединил свой голос к детской мольбе. Сердце его замирало от сладкого восторга, какого он не испытывал с юных годов. Волшебство, какое волшебство этот разговор двух прелестно свежих нежных созданий, возросших в каменных объятиях самое Древности.
«На то была особая причина… Папенька еще ходил тогда в море сам, мне было над год меньше, чем тебе сейчас, Каменный Пастушок. И как раз на именины папенька привез мне куклу, только сказал, чтоб я не играла ею при сторонних людях. Ну, ты смекаешь, почему. Настоящая восковая кукла, с волосами, в розовом платье с фижмами, словно у знатной дамы! А глазки стеклянные, а в волосах — гребенки! Я слишком большая уже, чтоб с нею возиться, теперь она в моем сундучке, родись ты девочкой, была бы твоя, а покуда ничья».
«Вот еще, родиться девчонкой! И при чем тут твоя кукла?»
«А ты не перебивай. Куклу я назвала Барбой, и ни на минуту не могла с нею расстаться. Как-то раз, играя за домом среди штоковых роз, я устала и уселась у стены с куклою в руках… Солнышко сморило меня, я начала было дремать… И тут стена, к коей я прислонилась спиной, стала холодной-прехолодной, мне показалось, что из камней течет вода… Я тут же отшатнулась от нее, но никакой воды из стены не шло, платье мое было сухо. Убедившись в том, я вдруг приметила, что сижу словно бы в коричневом облачке, солнечные лучи сквозь него казались красными, а трава пожухлой. Облачко становилось все больше, оно точилось из стен. Я мигом озябла. И вот передо мной, словно выплыл из этого бурого холода, возник Черный Хозяин. Тело у него было темное, покрытое только двумя волчьими шкурами, кое-как сшитыми. Лоб у него был вовсе низкий, словно черные волосья начинали расти прямо от нависших бровей, зато челюсть — огромная и звериная. На шее его висело ожерелье из волчьих клыков. Маленькие его черные глаза с дикой алчностью глядели на мою Барбу! Он тянул ко мне жилистые руки, словно хотел отобрать ее! Что было тут делать? Кричать и бежать! Много ли в том проку? Я взмолилась, призывая святую Анну Орейскую. Черный Хозяин испугался и тут же исчез, коричневый сумрак втянулся обратно в камни».
«Да зачем ему кукла?»
«Не знаю, Каменный Пастушок».
«Ах, Злая Горлинка, милая Бабетта, чего ж тут не знать, — подумал Платон, стараясь не шевелиться, чтоб не спугнуть детей. Разве наши куклы детские — не правнуки языческих идолов? Твой гость попросту захотел пополнить ею собственный пантеон. А вот неведенье твое свидетельствует о том, что ты не сочинила ни слова. Ах, как же давно не писал я стихов!»
Восторженное его состояние грубо нарушили громкие удары в дверь.
«Кто стучит? — глухо донесся из шкафа сонный голос хозяина».
«Отец, это я, Филипп!»
Спорхнув со ступеньки, девушка помчалась открывать. Внизу, в темноте, зашумело пробуждение всего семейства. Платон высунул голову из чердачного проема.
«Что стряслось, сынок? — в голосе Ан Анку уже не было тени сна».
«Надеюсь, еще ничего, — вошедший тяжело дышал и звякал шпорами. — Принц у вас?»
«Коли вы обо мне, то да, — свеча в руке Прасковии, затепленная от высеченного кем-то из домочадцев огня, разгорелась, и Роскоф чуть не свалился с лестницы, по которой сходил вниз. — …Как?! Вы?»
«Так я же вам назвался: Морван, — усмехнулся аббат, одетый в не по годам его старомодное французское платье, являющее собой черный камзол с плоской тканевой подвескою под воротом — нечто куда менее красивое, нежели сутаны австрийских либо польских попов. — Я думал, вы догадались, что я сын Мартена Морванам».
Платон смешался уже вторично за сутки. На счастье его, аббат казался слишком озабочен совсем другим.
«За ним погоня, — пояснил он, глядя на отца. — Мне донесли ребятишки, что вслед скачет отрядец из четверых человек непонятного звания. Не военные, не штатские, они расспрашивают о нем».
«Как далеко они отсюда?»
«В получасе. Нынче не то, что прежде: и средь крестьян есть предатели. Кто-то видал, куда направился человек в приметной чужой форме. Я опередил их окольной дорогой».
«Что ж ты, не мог… — Ан Анку осекся. — Прости, сынок, все забываю, что тебе убивать нельзя. Экое неудобство!»
«Но послушайте, отче, — решительно вмешался Платон. — Я чужеземец и могу быть интересен только для случайных мародеров».
«А вам не приходило в голову, сын мой, — аббат прищурился, взглянув на Платона, который был его старше, — что кое-кто мог десять лет караулить, не помчится ли странный чужеземец прямым ходом в наш медвежий угол?»
«Насчет десяти лет ты загнул, Филипп, а вот скумекать, что каперское золото нам пора доставать на свет божий, собаки очень даже могли. Они о нем не забыли».
«Может, стоит объяснить, что я не за золотом, а за книгой, — Роскоф хмыкнул. Улыбнулся в ответ и священник».
«Куда как смешно! — рассердилась Прасковья».
«Вот что, сынок-отче, — Ан Анку принял какое-то решение. — Проводи-ка гостя до Вавилона. По дороге отдай, ну, понятно что. В домах не ночуйте, в лесу довольно тайниц».
«Но, отец…»
«От четверых отобьемся, рук и ружей достанет, так что скачите спокойно, от тебя все одно толку нет».
«Зато от меня есть, и с какой стати мне бросать ваше семейство пред лицом нападения, — возмутился Роскоф».
«А с такой, что без тебя, принц, мы, может, и крови не прольем, на нет и суда нету, — сурово возразил Ан Анку. — А с тобою наверное защищаться придется. Полно, скачите, наговорились довольно!»
«Не спорь, Платошка, не дорос еще! Быстро, быстро, Бабетта, мигом наверх, за его кивером! Седлай покуда, седлай!»
Ах, сколь сумбурно показалось расставание! Наконец разжались все руки: отбывающие уж были в седлах.
«Нелли, Нелли поцелуй от меня, мою ненаглядную, и Роман Кирилыча! Сынок, вот, снедь на дорожку! Крестнице-то благословенье мое передай, Платошка, слышишь?!»
Отчаянные возгласы Параши, бретонские с русскими вперемешку, звучали, тем не менее, тихо: ночная тишина слишком далёко разносит человеческую речь.
Вот уж всадников поглотила теплая тихая мгла. Казалось отчего-то, что топ копыт не нарушает ее, а стелется следом, словно волны за яликом.
«Не тревожьтесь, Платон де Роскоф, — заговорил наконец аббат. — Отец мой всегда в первый черед думает о мерах крайних и потому всего чаще обходится мерами мягкими».
Аббат положил ехать до утра, а день переждать в лесу. Черед разговоров пришел только в куда как своеобразном месте для отдыха: полностью скрытой от чужого глаза берлоге. Была она ниже человеческого роста даже в самой своей середине, древесные мощные корни, словно ребра, держали тяжелую плоть земли. Добирались они до берлоги пешком, спрятав лошадей в заросшем остролистом овражке. Платон де Роскоф, узнаешь ли ты сказки своего ребячества?
