Стивенсон разговаривал с Йоном вновь, когда тот прибыл в Лондон с визитом к вдове барона Ванзиттарта. В его честь получила название доктрина, согласно которой военная политика немецких лидеров поддерживалась немецким народом еще со времени франко-прусских войн, и Германии предстояло теперь пройти через демилитаризацию и «коррекционное обучение», чтобы это никогда не повторилось.

…На этот раз Стивенсон подготовился лучше. Его всякий раз расстраивало обращение к Государственному архиву Великобритании. Но Энн Шарпли вызвалась помочь. Будучи одним из самых путешествующих иностранных корреспондентов, она знала, что и как искать. Она написала Стивенсону в сопроводительной записке: «Государственный архив находится в той части Лондона, которая возникла в викторианскую эпоху. Там между газетными редакциями Флит-стрит с их стремительной жизнью и по-грегориански сонными Судебными палатами, на территории, где среди зеленых лужаек и розовых клумб бродили задумчивые юристы, выросли несколько амбициозных готических зданий, ставших воплощением вечности всего британского, в первую очередь — Дом правосудия и Государственный архив. Там собраны многие миллионы документов, относящихся к действиям центрального правительства и судов Англии и Уэльса, начиная с XI века.

Чтобы иметь туда допуск, необходимо после тщательной проверки на благонадежность со стороны чиновников получить рекомендацию человека, занимающего важный пост, например, священника, врача или юриста.

В этом месте вы просто зарыдаете из-за отсутствия компьютера. Тут не существует какого-либо понятного каталога, поэтому приходится бегать от одного клерка к другому, из одной комнаты, пропитанной затхлым запахом и набитой манускриптами, в другую.

Те, кто желал бы ознакомиться с документами министерства иностранных дел, вынуждены, получив на небольшом листочке маленький нечеткий неразборчивый план, отправляться через улочки, словно сошедшие с диккенсовских страниц, в другую готическую громаду, созданную из красного кирпича вместо тесаного камня, где тоже царит атмосфера вечности. Там не позволено пользоваться чернильной или шариковой ручками. Можно предположить, что этот запрет сделан, чтобы вы не испортили документ. Или они настаивают на карандаше, так как он пишет бесшумно? На стенах висят объявления с просьбами говорить тихо или вообще не разговаривать, а также предупреждения, что запросы, полученные после 15 часов 30 минут, рассматриваются на следующий день, при этом ежедневный лимит выдачи — три документа. Здесь соблюдают размеренный ритм научных занятий, а уроки истории, извлекаемые из этих документов, столь суровы, что поневоле настраиваешься на размышления».

Конечно, было свинством заставлять Энн копаться в этих папках. Но Стивенсон успокаивал себя мыслями о том, что у нее больше терпения. Ему повезло в этих архивах только единожды. В одной из многочисленных кабинок он обнаружил клерка в черном хлопковом халате европейского фасона. Узнав, что Стивенсон хочет получить новые рассекреченные документы, связанные с войной, он сказал: «Так, значит, Вы охотитесь за теми сбежавшими нацистами — Борманом и компанией!» Он подслушал предыдущий разговор Стивенсона со своим начальником. Стивенсон увидел на столе стопку бумаг по интересовавшему его вопросу.

…Доктора Йона похитили, чтобы подлечить по-советски, когда он все еще отвечал за защиту Западной Германии от коммунистов и неонацистов. Те, кто считал его британским агентом, вспоминали, что в 1954 году его ужаснуло возвращение к публичной жизни тех самых немцев, которые поддерживали у власти Гитлера. Йон участвовал в заговорах против Гитлера и видел, как вешали его товарищей и его собственного брата, лишенного даже права быть расстрелянным. Поэтому пошел слух, что Йон перешел на сторону коммунистов из-за горя и отчаяния. Но ветераны британской разведки категорически заявляли, что его увезли насильно и держали в Союзе принудительно.

«Когда я вернулся, меня судили за измену, — рассказал Йон Стивенсону. — Я был приговорен судьями, придерживавшимися нацистских взглядов, к четырем годам — тогда как даже обвинитель требовал только двух лет тюрьмы». Йон очень переживал из-за утраты доверия к нему. При этом он сохранял философское спокойствие и тепло говорил о доминиканце отце Лаврентии Зимере, помогавшем во время войны антигитлеровскому движению. Он никогда не ругал Ватикан, хотя ведущие нацисты спасались в его монастырях. Евангелистская церковь, к которой принадлежал Йон, могла бы противодействовать нацистскому террору в тридцатые годы, примкни она к небольшой католической оппозиции. Естественно, он презирал немецких генералов, перешедших на другую сторону или же притворившихся противниками нацизма после войны. Он едко отзывался об апатичности современных жителей Западной Германии и о недостатке гражданского мужества, что позволило когда-то тирану прийти к власти.

Доктор Йон побывал в ситуациях, которые мало кто может себе представить, и при этом отчаянно отстаивал свои убеждения. Он пытался бороться с опасными тенденциями собственного народа, и теперь его осыпали бранью его же соотечественники, находившиеся по разные стороны баррикад. Йон напоминал Стивенсону Беату Кларсфельд, от которой отреклись собственные родители за то, что она настаивала на расследовании неприятных для немцев фактов. Оба они отличались каким-то спокойствием, словно другие люди не могли причинить им зла. У них сложился свой кодекс поведения…

…Отто Йон впервые стал известен британской разведке, когда он, подвергая свою жизнь огромной опасности, приехал из Берлина в Мадрид, чтобы посвятить британцев в детали грядущего гитлеровского переворота.

Эти контакты интересовали НКВД, о чем Йон узнал на допросе в КГБ в 1955 году.

— Почему они так этим интересовались?

— Сталин всегда боялся, что Германия объединится с западными державами против Союза, — Йон перевел дыхание, хмуря свои густые брови. Его голубые глаза спокойно смотрели на Стивенсона. — Сталин постоянно получал информацию от ближайшего окружения Гитлера. Должно быть, кто-то сказал ему, что побег заместителя фюрера Гесса есть часть заговора. Кто-то, кто действительно в это верил. Иначе говоря, шпионом Сталина являлся человек, не обладавший достаточной проницательностью для понимания политических событий, но который при этом имел подробные сведения практически обо всем, чем занимался Гитлер.

— Борман?

— Борман был одним из тех последовательных нацистов, чье влияние еще долго будет ощущаться, — сказал он после паузы.

— Использовали ли Бормана после войны?

— Когда-нибудь история поведает нам об этом.

— Кто же докладывал обо всем Сталину?

— Кто-то близкий к Гитлеру! Вы знаете, после того как меня похитили русские, они привели меня к Паулюсу. В последний раз я его видел, когда он выступал свидетелем на суде в Нюрнберге. Мы оба уроженцы Гессе, поэтому могли говорить так, что он не опасался своих надзирателей. Паулюс всегда считал, что существовала утечка информации из ближайшего окружения Гитлера.

Стивенсон вновь попытался перевести разговор на Бормана. Было очевидно, что Йон знал больше, чем хотел бы знать, и, во всяком случае, больше, чем ему было позволено говорить. Знали ли русские что-то о Йоне от их информатора?

— Они явно получали информацию от Кима Филби, советского агента в британской спецслужбе. Когда в 1967 году я вернулся в Лондон, то убедился, что русские знали о моих тайных контактах с Филби во время войны. Поэтому они и похитили меня. Понимаете, во время войны я передавал в Лондон определенную информацию о немецком сопротивлении. В то время Ким Филби был старшим офицером спецслужбы, отвечавшим за страны Пиренейского полуострова. Поскольку мои контакты находились в Испании и Португалии, то и мои доклады попадали к Филби. Там они и оставались. Он отказывался пересылать их высшему начальству. Филби, очевидно, служил своим русским хозяевам, приостанавливая любую попытку немецкого движения сопротивления использовать британцев в пакте против Союза.