Есть еще один новостной ролик примерно того же времени в котором Шахт оступается и чуть было не падает. Лицо Бормана теряет обычное невозмутимое выражение, на нем на несколько мгновений появляются проблески радости.
В то время Борман был главой штаба заместителя фюрера — Рудольфа Гесса. Со всех сторон его окружали амбициозные юнцы, а впереди маячил тщеславный старик Шахт. Все их надежды связывались с Гитлером, чьи личные предпочтения служили наиболее быстрым способом продвижения по карьерной лестнице. Основные шестеренки государственного механизма вращались в кабинете заместителя фюрера, где Борман незаметно плел свои интриги. Он постарался стать незаменимым для Гесса и прочих членов партии, которые называли Гесса «фройляйн Анна» из-за его нетрадиционных, как это принято сейчас называть, наклонностей. Борман не мог гарантировать юным амбициозным нацистам любые привилегии, но если они носили накопительный характер (подобно счету в банке), он с радостью сводил «фройляйн Анну» с соискателями. Его власть над Шахтом оказалась силой человека, управлявшего деньгами, накопленными тщеславным банкиром, который был на 23 года его старше.
В исследовании немецкого перевооружения, проведенном для Черчилля лично Уильямом Стивенсоном, который в это время постоянно проживал в Руре, особо подчеркивалось, что Шахт вдохновился идеями Гитлера уже в достаточно немолодом возрасте. Проникнувшись «Майн кампф», он отправился за границу, чтобы поведать финансовому миру о политических и экономических преимуществах национал-социалистических теорий. На приеме, устроенном в 1933 году Девидом Сарноффом из радиокорпорации Америки в Нью-Йорке, 10–12 гостей были евреями, которых Шахт величал «влиятельными кругами». Он рассказал им, что не воспринимает Адольфа Гитлера слишком серьезно и что евреям в Германии нечего бояться. Нацеленный на сбор средств для нацистской партии, он приспосабливал свои заявления к нуждам аудитории. Он сказал Рузвельту, что без дисциплины и национализма в партии Германия пошла бы по пути коммунизма. В США, обращаясь к слушателям национальной радиопередачи, как банкир и человек чести, адресуясь к более чем сорока американским городам, он повторял, что между Гитлером и Рузвельтом существует определенное сходство и их правительства могли бы сотрудничать.
Вернувшись домой, в своем выступлении перед женским клубом в Берлине он рассказывал об исторических предпосылках ликвидации еврейского влияния. Проблема была не нова. Уже в течение многих веков в немецком обществе существовала «национальная несовместимость» между немцами и евреями. Однако в «Нью-Йорк тайме» Шахта описывали как «гуманного и смелого человека» благодаря его выступлениям в Нью-Йорке и статьям, в которых рисовалась совершенно другая картина гитлеризма и нацистских задач. Этому элегантному снобу, умевшему убеждать, некоторые американские редакторы позволяли часто выступать в прессе, в то время как американские журналисты, работавшие в Германии, пытались убедить своих редакторов в том, что концентрационные лагеря на самом деле существуют и евреев уже начали преследовать и уничтожать.
Борман увидел в Шахте человека, который мог поправить финансовое положение, пуская пыль в глаза джентльменам парижской фондовой биржи, Лондонского Сити и Уолл-стрит, человека, который никогда не подверг бы опасности свою семью ради принципа. В то время он был женат на устрашающего вида особе, которая фанатично добивалась поддержки фюрера со стороны женщин. Она носила с собой фотографию Гитлера, одетого как рыцаря святого Грааля, и поместила над своей кроватью его портрет, на котором Гитлер запечатлен с крошечными Христами.
Впоследствии, когда Шахт, к своему недоумению и раздражению, не смог заставить Гитлера поступать по-своему, он подал в отставку с поста министра экономики и военных дел. Он заявлял, что делает это не из-за «потери энтузиазма и любви к национал-социализму», просто он устал «засыпать вместе с Гитлером». Примерно в это же время его брак распался, и он женился на девушке моложе его на тридцать лет.
Юная дама стала еще одной протеже Мартина Бормана. Он знал обо всех слабостях лидеров, окружавших Гитлера, и искусно играл на них. В случае с Шахтом слабостью оказалось тщеславие. Шахт страстно увлекался работой, он мог провести всю ночь над планом дефолта и трансферных платежей по американским займам для финансирования программы перевооружения. Его первая жена не проявляла особого уважения к этому пристрастию, не понимала его блестящих решений и не могла мириться с его эгоизмом. Девушка, которая теперь боготворила Шахта, была целенаправленно найдена Борманом, когда он увидел в финансовом гении возможного соперника. Банкир явно пытался заставить Гитлера плясать под свою дудку, но в партии имелось место только для одного кукловода. Борман дергал за ниточки с таким изяществом, которое Шахт никогда не заподозрил бы в этом неуклюжем и грубом мужчине. Шахт страдал от интеллектуального высокомерия, социального снобизма и невнимания к презренным смертным, столь характерного для всего гитлеровского окружения. Борман становился наиболее опасен тогда, когда, чувствуя свою уязвимость, предпочитал держаться в тени.
Борман достаточно знал об экономике, чтобы признать неоценимую значимость Шахта. Он понял, что не нужно быть великим финансистом, чтобы сколотить состояние, и не нужно быть механиком, чтобы водить машину. Связи — вот что имело значение!..
Сразу после того как Гитлер стал канцлером, состоялось совещание 25 глав Ассоциации немецкой промышленности. Ее президент Крупп говорил о сборе 3 миллионов марок. Предполагалось, что их разделят между тремя партиями в коалиционном правительстве Гитлера. Вместо этого деньги оказались в руках человека, управлявшего партийными вопросами национал-социалистов, — Мартина Бормана. Немецкая народная партия и Немецкая национальная народная партия не получили ни марки! Главный казначей ассоциации Шахт доставил деньги прямиком к Борману.
Все было обставлено гораздо более гладко, чем можно предположить по заявлениям Густава Круппа о «диких набегах» штурмовиков. Крупп восхищался Шахтом и прислушался к банкиру, советовавшему Немецкой торговой ассоциации собрать пожертвование для Гитлера. Шахт оказался предельно точен, указав сумму пожертвования — 0,03 процента от всех зарплат. На бумаге это выглядело совершенно незначительной величиной. Для рабочих, которые могли спросить, куда идут их деньги, взнос составлял всего лишь несколько пфеннигов в месяц. А прочих недовольных, осмелься они возмущаться столь ничтожными затратами, не составило бы труда объявить коммунистами.
За время правления национал-социалистической партии этот прием принес полмиллиарда марок, которые Гитлер мог использовать по своему усмотрению. За них не надо было отчитываться. Остальные члены верховного правления получали достойные подарки. Но только не Борман! Он никогда не просил денег, так как не хотел ни от кого зависеть. Все зависели от него. Он вел скрупулезные записи о тех, кто делал взносы в фонд, и о тех, кто получал подарки, распределяемые им лично.
Крупп всегда считал Бормана самым любезным человеком из тех, кто занимался этими щекотливыми сделками. После смерти Гитлера семья Круппа обнаружила, что этот «любезный» управляющий подробно описывал эти странные балансовые операции. К примеру, доходы Круппа со времени прихода Гитлера к власти выросли вдвое. Все расчеты производил сам Борман.
30 января 1937 года Шахту был вручен нацистский Золотой знак чести. В следующем году, несмотря на свой уход с поста министра экономики, он остался президентом Рейхсбанка и продолжал выступать за рубежом, способствуя развитию бизнеса и рассеивая опасения. После заключения аншлюса с Австрией он заявил в своей речи в Вене, что вероломство других народов вынуждает Гитлера действовать решительно, и призвал всех присутствовавших присягнуть на верность фюреру.
Позже, в ходе Нюрнбергского процесса, Шахт утверждал, что их с Гитлером пути разошлись тогда, когда стало очевидным, что Германия направляет все свои экономические резервы на подготовку к войне. Но документы и расшифровки телефонных и прочих разговоров, попавшие в руки союзников, говорят совсем о другом.
